Александр Етоев - Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта

Самое главное мужество для писателя — не обращать внимания на молчание публики и на равнодушие близких. С этим справляется не каждый. Это как плывешь в пустоте и не видишь по сторонам света. Или как работа крота — роешь, роешь бесконечный подземный ход, а в награду получаешь редких червяков и личинок.

В самом деле, страшное испытание — когда нет отклика на то, что ты делаешь. Даже в кругу семьи, даже в кругу приятелей, и от этого — чувство брошенности, ненужности твоего труда.

Или вот — вышла у тебя книга, а всякий писатель знает, что бывает у него на душе, если выходит книга: праздник, веселье сердечное, хочется орать во все горло: ай да я, ай да сукин сын! Даришь ее тому, даришь ее другому, надписи сочиняешь позаковыристее, и хоть бы какая падла потом сказала: да, неплохо, действительно сукин сын. Что-то иногда говорят люди со стороны, те же, с кем хочется поделиться радостью, пока она не остыла, — от них ни звука, мертвая тишина.

Такое бывает часто.

Все это нужно преодолеть.

Если победило отчаяние, значит, ты не настоящий писатель.

Надо верить, что получится, и — получится. Потому что в писательстве, хоть и говорят про него, что оно суть тайна, не существует никакой тайны. Ты пишешь, и у тебя либо получается, либо не получается.

И еще надо уметь сравнивать, то есть уметь читать.

Эту тривиальную мысль вбивал в головы нерадивых семинаристов просветленный гуру Прашкевич в Дубултах в 1990 году. Про других не знаю, но во мне этот гвоздь остался.

От себя добавлю, что писатель читающий не делит книги на хорошие и плохие. Любая прочитанная книга вынуждает чесать затылок.

Хорошая: а я так могу?

Плохая: не я один так пишу.

Или: оказывается, существуют такие, кто пишет хуже.

Но: писать плохо, значит, не уважать себя; есть литературные образцы, глядя на которые просто стыдно писать плохо. Даже за хорошие деньги. Писать плохо — это писать никак. Не выделяясь из общей массы. Юрий Коваль говорил: писать надо так, будто пишешь для маленького Пушкина. Он имел в виду книги детские, но чем собственно хорошая детская книга отличается от хорошей взрослой? Корректируем цитату и получаем: писать надо так, как будто пишешь для Пушкина.

Вообще, мне кажется, что писатели, пишущие никак, не читают никого, кроме себя. Вот один мой знакомый писатель говорит: пойду летом в отпуск, уеду на дачу, наберу с собой книг и буду читать. Ни фига! Не прочитает он ничего. Будет дрязгаться в своем огороде, а вечером перед сном откроет томик со своим именем на обложке, чтобы снились легкие сны, и перечтет, например, такое: «Из какой-то комнаты выскочила какая-то девушка» (цитата подлинная).

Или другой писатель, условно назову его Y, чтобы, опять же, не нагадил в ботинок: «Постоянно перечитываю себя и всякий раз нахожу что-то новое, открываю новые грани собственного таланта».

Очень важное, по-моему, замечание, напрямую касающееся писательства, сделано Осипом Мандельштамом в следующих хрестоматийных строчках:

Достигается потом и опытомБезотчетного неба игра.

Пот и опыт. Есть пот, нет опыта. И, наоборот, — мало пота, но много опыта.

Тоже два писательских типа. Вернее, две писательские трагедии.

Ни разу не ошибившись сердцем, ни разу не погрузившись в пьянство от стыда, отчаяния и тоски, не уйдя, хотя бы временно, из семьи, не оставив брошенными детей и не мучаясь от этого своего предательства, — разве можно верить писателю, не испытавшему ничего подобного. Дай бог каждому, конечно, жить спокойно и счастливо, но спокойно живут лишь мертвые, если то, как они живут, можно называть жизнью. Да и счастье очень верткая птица, не всегда ее удержишь в руках.

Опыт книжный тоже, понятно, опыт, тоже пища для любого писателя. Можно, начитавшись Стругацких, проходить всю жизнь в их одёжке и иметь многочисленных почитателей. Лично я таким писателям лишь сочувствую, хотя, с другой стороны, и предполагаю, что своими рассуждениями об опыте уподобляю себя известному литератору, язвившему по поводу Пушкина и его поэмы «Полтава»: невозможно де, не нюхавши пороха, изобразить реалистическую картину.

Но книжный опыт, не подкрепленный жизнью, — как кораблик, сделанный из коры: умеет плавать, но, единственно, — в луже.

Правда, жизнь расплачивается с писателем довольно жестоко. Она становится для писателя не смыслом, а лишь объектом. Это удивительное открытие я сделал сам, поймав себя однажды на мысли: жизнь меня интересует в первую очередь как писательский материал. Например, если раньше я посещал писательские собрания исключительно ради того, чтобы по завершении посидеть с друзьями-писателями за рюмкой водки, то теперь я выхватываю из этих посиделок лишь те моменты, которые могут мне пригодиться как материал для будущих книг.

Выше я говорил, что писатель пишет из неумения делать вещи собственными руками. Проще выдумать бумажных героев и их силами унавоживать почву для грядущих огородов Эдема.

Это я, конечно, слукавил, причин много, не только эта.

Кто-то хочет отвернуться от мира.

Кто-то хочет перевернуть мир.

Кто-то хочет украсить мир.

Другой, Ортега-и-Гассет, например, как трубач, предупреждает мир об опасности: «Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду» (Х. Ортега-и-Гассет. Восстание масс).

А кто-то хочет этот мир уничтожить.

Но и первый, и второй, и последний должны твердо помнить одно: какой бы замысел, пусть безумный, писатель не решился осуществить, исполнить его следует так, чтобы после, поставив точку, он посмотрел бы, как Бог, на свое творение и сказал, потирая руки: «А что, блин, хорошо весьма».

Теперь маленькое признание.

Корней Чуковский придумал когда-то двенадцать правил для детских стихов — какими они быть должны и какими быть не должны. А потом добавил еще одно правило, тринадцатое. Содержание его было простое: забыть все предыдущие правила.

Так вот, писатели мои дорогие, забудьте все, о чем я говорил выше. Пишите так, как вам пишется, и пусть бог будет вам судья, а бог писателей известно какой — читатель.

Пора бы передать посох в руки Владимиру Ларионову, моему соавтору по несчастью, но этот говорливый соавтор о чем только в беседе ни набеседовал. И ведь действительно вопросы все важные, а ответы еще важнее, поэтому придется мне грешному пока не покидать поле боя.

Только оговорюсь, чтобы успокоить читателей: намеренно ограничивая круг тем, которые затрагиваются в этой беседе, я остановлюсь лишь на двух — Стругацкие и Герберт Уэллс.