Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

армии в Константинополе» была бы неполной, если бы я не рассказал об одном происшествии, случившемся со Щербачевым перед самым его отъездом из Ростова в Таганрог. Уже получив назначение, Щербачев, который, кстати сказать, по внешности был дипломатом с настоящим европейским лоском, с неизбежным дендизмом в одежде и с дипломатическим моноклем, решил отпраздновать своё назначение ужином вместе со случайно находившимся с ним чиновником дипломатической канцелярии М.И. Догелем, моим бывшим начальником. Обедая в нашей канцелярии, Щербачев, несмотря на то что на столе всегда были либо вино, либо просто водка, отказывался пить, заявляя, что он абстинент. За ужином с Догелем Щербачев ради торжественного случая заказал бутылку вина, затем другую, третью и четвёртую.

После четвёртой он встал, подошёл к оркестру самого фешенебельного ресторана в Ростове и заставил его играть «Преображенский марш» (он отбывал воинскую повинность в этом полку), потом, к удивлению публики, на середине общей залы с самым невозмутимым видом и с моноклем в глазу стал отплясывать канкан, высоко, по-американски, подбрасывая ноги. Он заставил оркестр проиграть «Преображенский марш» пять раз, каждый раз сопровождая музыку канканом. В публике с удивлением узнали в нём только что назначенного дипломатического представителя Добровольческой армии в Константинополе.

Нератов, от которого Догель не мог скрыть происшедшего, чтобы по возможности замять дело, поторопил Щербачева с отъездом. Тот, однако, уехал гораздо дальше, чем предполагали Нератов и Деникин, и оказался гораздо более самостоятельным, чем могли думать его сослуживцы, хорошо его знавшие. Таков был Щербачев, и таковы были теперь Нератов и Сазонов, когда-то весьма строго относившиеся к подчинённым и зорко следившие за малейшими промахами своих ответственных работников, а ныне настолько размякшие, что, несмотря на очевидную абсурдность назначения Щербачева, дозволили ему проделать «константинопольскую эпопею».

Если прибавить, что сами служащие дипломатической канцелярии жили в ужасных квартирных и иных условиях, получая грошовое жалованье наравне с остальными чиновниками деникинского правительства, то назначение Щербачева представляется вопиющей несправедливостью. Мне пришлось быть в дипломатической канцелярии, когда Нератов, Татищев и Щербачев обсуждали вопрос о бюджете новоиспечённого посла в Константинополе. Щербачев усиленно доказывал необходимость помимо ординарных штатных ресурсов посольства установить ещё особую подвижную сумму, «une somme fjottante», по его выражению. Эти самые «sommes flottantes» и составили тот фонд, из которого Щербачев заплатил сам себе суточные и прогонные за пять месяцев своего сидения в Париже и долгого возвращения из Парижа обратно в Константинополь почему-то (для продления пути, должно быть) через Мальту.

Я с грустью видел, что Нератов в эту осень 1919 г. перестал уже быть прежним щепетильным и строгим начальником, каким он был не только при царском, но и при Временном правительстве. Дипломатическое ведомство добольшевистского периода не имело уже ничего общего с тем эрзацем, который назывался дипломатическим корпусом в эпоху гражданской войны.

Атмосфера разложения в тылу

Из учреждений деникинского правительства мне по делам американской делегации пришлось близко наблюдать ОСВАГ, учреждение, пользовавшееся самой дурной славой даже в Добровольческой армии. Между тем во главе его непонятным образом оказывались либо политические деятели вроде Б.А. Энгельгардта, либо профессора, как К.Н. Соколов, номинальный высший начальник ОСВАГа, равно как и законодательного отдела Особого совещания, или же Э.Д. Гримм, человек, который был известен мне по Петербургскому университету и о широком образе жизни которого говорил весь Ростов, или приват-доцент того же Петербургского университета Н.Н. Ленский, человек с прокурорской наружностью, прежний деятельный студенческий староста, тогда меньшевик по своим убеждениям.

Трудно было представить себе, какие тёмные дела второстепенных агентов ОСВАГа крылись под номинальным руководством этих лиц из учёной и общественной среды. Часто приходилось слышать рассказы приезжих чинов ОСВАГа в приёмных этого учреждения о том, как во время таких-то боёв у него погибло пять возов с сахаром «собственного имущества»… И это говорилось открыто. Можно сказать, что лозунг «грабь награбленное» нигде не проводился так последовательно, как в ОСВАГе, и надо было потолкаться по его коридорам, чтобы безошибочно уяснить себе истинную атмосферу тылового разложения.

Соколов, принимавший самое деятельное участие в «высокой политике», переложил на Энгельгардта всю ответственность за ОСВАГ, а последний говорил мне, что, конечно, у него «грабят и воруют», но где, мол, этого нет в Добровольческой армии, начиная с Мамонтова и Май-Маевского и кончая последним прапорщиком. Нет людей, приходится работать хоть с разбойниками, по откровенному выражению Энгельгардта.

Про Соколова Энгельгардт говорил, что Деникин его ценит за то, что тот умеет «государственно формулировать» его, Деникина, мысли. Думаю, что Соколова действительно ценили в деникинских кругах как специалиста-государственника, но, с другой стороны, он же был и инспиратором ряда самых неудачных политических затей того времени (например, повешение Калабухова) и вообще в национальном вопросе проявлял прямолинейность, достойную эпохи Николая I, а не сложных времён гражданской войны.

Впрочем, не один Соколов сделал в это время «вольт вправо». П.П. Гронский, убеждённый левый кадет, был вместе с Шульгиным составителем знаменитого манифеста Деникина по украинскому вопросу, выпущенного им по случаю взятия Киева, где Малороссия попросту именовалась «югом России» и украинский вопрос тем самым снимался с повестки дня.

Поражала меня и другая черта — это непримиримый ригоризм в отношении «советской службы». Прежде чем поступить на службу к деникинскому правительству, надо было доказать свою полную непричастность не к коммунистической партии, что было бы, конечно, совершенно естественно, а ко всякой «советской службе» вообще. У меня лично в этом отношении не было в прошлом ничего предосудительного, так как я вообще никакой советской службы при большевиках не нёс, уклоняясь от таковой с риском для себя при самых различных, иногда тяжёлых условиях жизни. Но ведь таких, как я, было очень мало, все остальные чиновники и интеллигенты ради куска хлеба обязаны были служить Советам, а между тем для таких лиц требовалось подробное объяснение: как и где они служили и могли ли не служить. Те, кто служил Советам из нужды, часто скрывали это, дабы избежать анкет, а потом, если выяснялась правда, их иногда просто увольняли.

Я, помню, был очень удивлён, когда Нератов предупредил меня, чьи антибольшевистские взгляды он хорошо знал, что если я состоял на советской службе, то мне надо сделать на сей счёт особое заявление. Между тем лица, служившие ранее у гетмана, как М.И. Догель, служили сейчас в дипломатической канцелярии, хотя в дипломатическом отношении служба у гетмана была весьма вредна для интересов России. Мне никаких заявлений делать не пришлось, так как я никогда на «советской службе» не был, но кое-кто из дипломатических чиновников нашего ведомства, приехав в Ростов и заявив о «советской