Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

Придя в себя в саратовском госпитале, Павел услышал, как хирург выносит приговор – ампутировать изувеченную руку. И тотчас прилили богатырские силы к дотоле бессознательно лежавшему раненому.

– Не позволю резать! Лучше подохну, а руку резать не дам!

Он и впрямь не подпустил к себе врача до тех пор, пока тот не поклялся сделать все, чтобы руку сохранить. И, надо отметить, клятву сдержал.

По выздоровлении семнадцатилетний Пашка вернулся на фронт. Руку удалось спасти, а вот ноги… Он тогда и представить себе не мог, что одно из многочисленных «приключений», когда в разведке пришлось ему четыре часа пролежать неподвижно на снегу, будет иметь для него роковые последствия. Уже через считаные годы в обмороженных тогда ногах начнется атеросклероз, и на этот раз врачи все-таки прибегнут к ампутации и будут по частям отрезать молодому ветерану обе ноги…

До конца своих недолгих дней Луспекаев сохранил ненависть ко всему немецкому. Когда БДТ гастролировал в Германии, министр культуры ГДР устроил прием, на котором были и русские артисты, и немецкие. По ходу светской беседы заговорили о Ленинграде, городе, в который Павел Богдасарович был влюблен с первого взгляда, и тут не иначе как черт дернул переводчика-немца поделиться воспоминаниями:

– Я тоже видел Ленинград! Я смотрел на город в бинокль с Пулковских высот!

И всем присутствующим стало понятно, что этот бывший солдат или офицер вермахта смотрел на умиравший в кольце блокады город, находясь в зоне самых жестоких боев… И любовался видом… Члены русской делегации, конечно, промолчали, проглотив эту бестактность, но не таков был Луспекаев. Он подошел к побледневшему переводчику вплотную и, приподняв его за грудки, прорычал с нескрываемой ненавистью:

– Ну что, сволочь, видел Ленинград?!

Демобилизовавшись в 1944 году, Павел резко изменил свою стезю, избрав новым поприщем служение Мельпомене. Два года он подвизался в Ворошиловградском (Луганском) областном русском драматическом театре, а затем отправился в Москву и поступил в Щепкинское училище. Здесь его дарование было сразу отмечено педагогами, и за актерское мастерство Павел получал лишь высший бал. В «Щепке» Луспекаев познакомился со своей женой Инессой Александровной Кирилловой. К концу учебы у молодой пары уже подрастала дочь Лариса. Втроем они перебрались в Тбилиси, где начинающий актер дебютировал на сцене Русского драматического театра имени А. С. Грибоедова, совсем чуть-чуть разминувшись с Георгием Товстоноговым, чьи спектакли еще шли здесь после переезда режиссера в Москву.

В Тбилиси Луспекаевы прожили семь лет, после чего перебрались в Киев, где Павел был принят в Театр имени Леси Украинки, куда его пригласил недавно реабилитированный лагерник с семнадцатилетним «стажем», режиссер Леонид Варпаховский. Жить поначалу пришлось в самом театре, соседствуя с Кириллом Лавровым и Олегом Борисовым. Дебютом на новой сцене стала роль Бакланова в пьесе Александра Крона «Второе дыхание». В этой роли Луспекаев буквально поразил театральный Киев, заставив говорить о себе и критиков, и зрителей.

Помимо театра, вечно нуждающиеся артисты «подрабатывали» на различных творческих вечерах. В частности, Олегу Борисову и его жене как-то привелось выступить в психиатрической лечебнице. Узнав об этом, Луспекаев, не любивший подобных «концертов», поначалу вспылил:

– Вот вы все с вашими халтурами… – но затем вдруг стал интересоваться, где находится этот сумасшедший дом.

Борисов вспоминал, что Павел долго скрывал от него, «что с какой-то бригадой поехал на концерт и просил, “чтоб обязательно туда, где был Борисов”». Попал, однако, он не в дом для умалишенных, а в следственный изолятор, да еще женский. Через месяц «раскололся» и рассказывал со слезами: «Понимаешь, выхожу на сцену, а в зале – одни девки! Чего читать, не знаю, к тому же, не мне тебе рассказывать, я аматер до баб страшный… Моча в голову… После выступления – думая, что незаметно, – подхожу к одной… Лицо исцарапано, вся в йоде, но чем-то мне приглянулась. Спрашиваю ее: за что сидишь? Она как воды в рот. “Тебе что, жизнь свою рассказать неохота? Давай потолкуем по душам, легче будет…” – а рукой к щечке ее уже тянусь. Ну, идиот, ничего не скажешь… Тут ее подруга подходит и на весь изолятор в контроктаве: “Проваливай, артистик! Свадьба у нас с ней была, не видишь? Медовый месяц!” И гомерический хохот всех заключенных, милиции. Пальцами в меня тычут. Я как кур в ощип попал. Оказывается, та, что подруга, – это “муж” на самом деле. Голубу свою оберегает… Верно, что я “левых” концертов избегал, не мое это дело…»

Постепенно киевляне стали один за другим перебираться в Ленинград – под крыло Товстоногова. Кирилл Лавров стал актером БДТ еще в дотовстоноговские времена, но именно ему во многом принадлежала заслуга, что театр, устрояемый Георгием Александровичем, обрел нового самобытного артиста. Он первым, еще без санкции «шефа», отправился в Киев и предложил другу переехать в город на Неве. Луспекаев сперва отказывался, но затем влип в «уголовную» историю, избив кого-то в очередной драке. Ища возможности поскорее покинуть город, он позвонил Лаврову и сообщил о готовности к «передислокации».

Кирилл Юрьевич в ту пору уже репетировал Черкуна в горьковских «Варварах». Приняв Луспекаева в театр, Товстоногов доверил ему ту же роль во втором составе. Впервые увидев грандиозную игру друга в этом образе, Кирилл Юрьевич тотчас сам попросил Георгия Александровича снять себя с роли и оставить Павла единственным исполнителем.

Лавров и Товстоногов не ошиблись: роль Черкуна стала подлинным триумфом Луспекаева, вершиной его театрального мастерства. После премьеры критики и зрители наперебой говорили лишь о нем и его партнерше, исполнительнице роли Надежды Монаховой, Татьяне Дорониной. Эта пара, дебютировавшая на сцене БДТ, стала настоящим открытием для театральной публики, вызвав всеобщий восторг. Восторг вызвал Луспекаев и у своей партнерши, писавшей о нем спустя десятилетия:

«Идеальный партнер. Иначе его не назовешь, не определишь. Его вера в обстоятельства пьесы, в подлинность происходящего на сцене была непередаваемой, максимальной, захватывающей. Так в играх существуют дети, так в жизни существуют собаки и кошки. Его органика на сцене была такой же, как и вне сцены. А “вне сцены” играть он не умел, не мог, не хотел – он слишком полно жил, без полутонов и без желания кем-то казаться. В нем была полноценность, отсутствие каких-либо комплексов, он был настоящий “всегда”. Про актеров с таким стихийным темпераментом, как у него (что бывает крайне редко), принято говорить, что “ему легко, все – от Бога”. Это неверно, это утешение для лентяев. Имея действительно “все”, он работал над ролью – кропотливо, подробно и с наслаждением. Он взвешивал сердцем каждую фразу. Его “внутренняя стихия”, его взрывчатость и легкая возбудимость служили ему, были у него в подчинении. Он не “торговал” своими редкими качествами в театре – он