Лаура Ферми - Атомы у нас дома

Ночью уличные фонари не врывались в густую темь, а если от сосен на снегу протягивались длинные тени, мы понимали, что взошла луна.

Едва только мы вошли в свою квартиру и принялись за разборку чемоданов, как кто-то постучал в кухонную дверь. Все кухни нашего дома выходили на улицу, а тащиться по грязному двору к парадному входу ни у кого не было охоты. Телефонов в доме не было, и стуки в кухонную дверь были обычным явлением.

Вошли двое — мужчина и женщина; женщина выше ростом, с резкими чертами лица, ширококостая и, по-видимому, более уверенная в себе, чем вошедший с ней маленький скромный человечек, на бледном лице которого выделялись только очень умные глаза. Когда женщина, видя мои недоумевающий взгляд, заговорила, ее голос поразил меня своей звучностью и таким резким иностранным акцентом, какого мне еще никогда не приходилось слышать.

— Как, вы не помните? Наша фамилия — Пайерлс. Мы с вами встречались в Риме в тридцать третьем году. Живем под вами, в квартире «В», в этом же доме.

Она проглатывала предлоги и местоимения, но говорила довольно бегло.

Тут я вспомнила. Рудольф Пайерлс, студент-иностранец, который несколько месяцев занимался на физическом факультете в Риме после того, как эмигрировал из Германии в Англию… Я была хорошо знакома с его женой Джинией.

Рудольф объяснил, что он приехал из Англии как член английской миссии в группе английских ученых, командированных на помощь своим американским коллегам в Лос-Аламос. Пайерлсы приехали за несколько дней до нас и по дороге заехали за своими двумя детьми, которые были эвакуированы в Канаду, когда немцы начали бомбить Лондон.

Мы порадовались, что по милости судьбы оказались рядом, друг над другом. Наши дети быстро подружились. Джиния не училась у своих детей американскому образу жизни, не страдала от их своеобразного толкования демократии и свободы и критических нападок на европейских родителей. Она воспитывала их в строгости, по старым английским правилам, и когда она распекала их, ее звучный голос разносился по всему дому через тонкие дощатые полы, и мы с восторгом прислушивались к ее удивительным оборотам. Мы, европейцы, мгновенно улавливали неправильность речи у других, а своих ошибок не замечали.

Дня через два после того, как мы поселились в Лос-Аламосе, Джиния Пайерлс пришла сказать нам, что затевается пикник в каньоне Фрихолес.

— Вы, конечно, поедете на машине! — сказала она. Члены английской миссии жили гораздо более скромно, чем американцы, — они готовили себе пищу в «казенных» котелках и кастрюлях, ни у кого из них не было своих машин. — Мы едем целой компанией. Здесь всегда все собираются компаниями, чтобы веселей было. Сегодня все машины будут битком набиты. Потому что ведь не у всех есть лишние талоны на горючее. Вы можете сами вести машину, ведь это всего-навсего восемнадцать миль, если ехать через Западные ворота, а так как мы выедем после пяти, то Западные ворота будут уже открыты, и нам не придется ехать кругом, через Восточные.

Я колебалась. В каньоне Фрихолес еще сохранились развалины старинных индейских пуэбло и пещерных жилищ. Я еще никогда не видала ни того, ни другого. Но я не очень-то смело водила машину, и мне никогда не приходилось ездить по таким диким местам. Я сильно побаивалась дороги в каньон, которая шла по краю мезы, над обрывом в несколько сот футов.

— Послушайте, Лаура! — уговаривала меня Джиния. — Ну кто-нибудь другой поведет вашу машину. У нас здесь у всех есть водительские права. — Устоять против бурного натиска Джинии, когда она чем-нибудь воодушевлялась, не было никакой возможности.

Водителем моей машины оказался стройный темноволосый симпатичный молодой человек в круглых очках на маленьком круглом лице и с серьезными глазами. На вид ему было лет тридцать или немногим больше. Я пыталась вступить с ним в разговор и задавала ему разные вопросы. Но он отвечал кратко, точно скупился на слова. А может быть, все его внимание было сосредоточено на управлении машиной. Водитель он был неважный, и наш автомобиль судорожно вихлял из стороны в сторону на узкой дороге. Возможно, молодой человек просто нервничал. Мне удалось вытянуть из него очень немного: он был уроженцем Германии, бежал в Англию и принял английское подданство; в Лос-Аламос приехал недавно с английской миссией. Все мои попытки втянуть его в дружеский разговор не имели никакого успеха, хотя он был отменно учтив и манеры у него были прекрасные, даже изысканные. Я как-то никогда не улавливаю имен, когда слышу их в первый раз, так и теперь я не разобрала его имени. Когда мы прощались с ним около моего дома после пикника, я попросила его еще раз сказать мне, как его зовут; оказалось — Клаус Фукс.

А потом выяснилось, что уже в то время, когда происходил этот пикник и мы разговаривали с ним, он жил двойной жизнью — жизнью серьезного, всеми признанного ученого в дружеской среде своих коллег и тайной жизнью шпиона.

Он не вызывал никаких подозрений. Когда в 1950 году Фукс сам сознался в своей шпионской деятельности, он заявил, что у него в то время было своего рода раздвоение личности, что позволяло ему совершенно изолировать свои дружеские отношения с людьми от своих политических идеалов[27].

Мы все в Лос-Аламосе вполне доверяли ему и постоянно встречались с ним на всех вечеринках, которые у нас часто устраивались. По вечерам здесь делать было нечего, мужья не могли говорить с женами о своей работе, и единственным развлечением было кино. Поэтому мы часто ходили друг к другу в гости, и Фукс постоянно бывал в нашей компании. Он с удовольствием играл с нами в «убийство» или в шарады, но говорил мало. Мы все считали его очень милым молодым человеком, но ничего не знали о нем.

В начале 1950 года он даже без особого нажима, и чуть ли не добровольно, полностью во всем признался. Мы с Энрико следили по газетам за следствием и судом. Нас поразил один чрезвычайно странный факт, которому просто трудно было поверить: Фукс явно не понимал всего значения своих поступков. Он чувствовал свою вину перед друзьями, которых он обманывал, но не считал себя виновным в предательстве по отношению к стране, которую он сам избрал своей родиной и которой он присягал в верности. Он не думал, что ему придется держать ответ и даже не предвидел неизбежных последствии своего признания — что его привлекут к суду, вынесут приговор и отправят в тюрьму. Он считает, сказал он английскому следователю, что ему, пожалуй, лучше отказаться от своей работы в Харуэлле, поскольку его прошлое стало известным…

Харуэлл в Англии — это двойник Лос-Аламоса, место, где производились секретные атомные исследования, и Фукс занимал там видное, руководящее положение. Хотя он не допускал мысли, что его можно назвать «шпионом», все-таки он соображал, что человеку с его репутацией вряд ли доверят теперь важную секретную работу. Но он был уверен, что ему нетрудно будет получить место преподавателя в каком-нибудь английском университете.