Владислав Бахревский - Виктор Васнецов

– Слушаюсь!

– Сидеть, глядеть в оба! – отдал команду Васнецов, наблюдая за лесом через поляну: кусты там и впрямь шевелились подозрительно.

И тут кто-то из васнецовских увидел «противника» и, охваченный восторгом боя, выскочил на поляну.

– Ура! – кричал мальчик. – Ура!

Несколько человек последовали за героем. Навстречу этой горстке со стороны противника высыпала целая армия.

Впереди, размахивая деревянной саблей, скачками мчался Репин.

– Эге-гей! – кричал он своим. – Сарррынь на кичку! Гоп! Гоп!

– Вперед! – послал войско Васнецов на выручку своим недисциплинированным храбрецам. И побежал сам, забыв прихватить оружие.

– Эге-гей! – вопил Репин, бросаясь на предводителя вражеского отряда, занося саблю над головой.

Васнецов остановился.

– Илья, да ты меня пополам рассечешь. Глаза-то как сверкают.

– Черт побрал! – сказал Репин, втыкая саблю в землю. – И впрямь завоевался. Однако почему ты без оружия? Вот что – война есть война: ты – мой пленник.

– Ладно. Пленник, так пленник.

– Оружие сдавай!

Виктор Михайлович поглядел вокруг себя, поднял палку и положил ее к ногам победителя.

– Теперь по правилам?

– Все в порядке.

И тут из леса, где укрывался противник, раздались радостные вопли победы. Сражавшиеся на поляне герои повернулись на крики. Из леса выбежал Дрюша с плененным знаменем в руках.

– Победа! – звенел он на все Абрамцево. – Победа!

– Прохлопали! – ахнул Репин и, прищурясь, глянул на Васнецова. – Обхитрил, длинный! Начисто обхитрил.

Случился тихий вечер, без споров, без остроумничанья, даже без музыки. Сидели в гостиной, занимаясь своими делами. Дети строили из специального набора кубиков дворцы. Елизавета Григорьевна и Наташа Якунчикова вышивали хоругви, рисунки к ним сделал Поленов. Савва Иванович карандашиком набрасывал портрет Наташи. Он снова вспомнил о скульптуре. Александра Владимировна листала старые номера «Живописного обозрения», Поленов молчал и слушал.

В чтецах нынче был Васнецов. Для чтения избрали «Купца Калашникова», а Виктор Михайлович в «Калашникове» души не чаял. Читал он поокивая, глуховато от волнения:

Отзвонили вечерню во святых церквах;За Кремлем горит заря туманная;Набегают тучки на небо, —Гонит их метелица распеваючи;Опустел широкий гостиный двор.Запирает Степан ПарамоновичСвою лавочку дверью дубовоюДа замком немецким со пружиною;Злого пса-ворчуна зубастогоНа железную цепь привязывает…

– Какая тревога за всей этой картиной. Все обычно, а жизнь уже сломана. – Васнецов отирал слезы. – Всякий раз на этом месте горло перехватывает.

Присловье читал и разудало и весело, но смертной тоской веяло и от удали, и от веселости.

Ай, ребята, пойте – только гусли стройте!Ай, ребята, пейте – дело разумейте!Уж потешьте вы доброго бояринаИ боярыню его белолицую.

Концовку читал спокойно, никак не окрашивая голос, а у слушателей по спине мурашки бежали.

И казнили Степана КалашниковаСмертью лютою, позорною;И головушка бесталаннаяВо крови на плаху покатилася.Схоронили его за Москвой-рекой,На чистом поле промеж трех дорог,Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской.И бугор сырой земли тут насыпали,И кленовый крест тут поставили.

Чтение кончилось, но те, кто слушал, пошевелиться и то не смели. Виктор Михайлович отер лоб платком.

– Такое чувство, словно над обрывом стою.

– И я тоже почувствовала себя над обрывом! – откликнулась Наташа Якунчикова. – Господи, что же это за наваждение? Что это такое?

– Художественность, – сказал Мамонтов.

– Честность, Савва Иванович! – воскликнул Васнецов. – Милая честность! За нее бы поцеловать человека и все ему простить. Ан нет! Честен – так получай! И кнут, и казнь! Л самая пущая гадость во всем этом, что все слезами обливаются: гонитель, палач, зрители. Знали бы вы, как я ненавижу зрителей. Зрителей! Палач – человек подневольный. Правителю бычий пузырь власти, надутый, глаза застит, а ведь зритель-то все понимает, и ни с места. Никогда правого не защитит. Никогда!

– Да ты бунтарь! – засмеялся Мамонтов.

– Он – Калашников, – сказал Поленов.

– Да вы все у нас рыцари! – улыбнулась Елизавета Григорьевна и увидала благодарные влажные глаза Наташи.

Она, бедная, без памяти и без надежды была влюблена в Поленова, а у того весь мир на Климентовой сошелся. Снова наступила тишина, и все поглядели на темные окна. За окнами свершалось теперь таинственное преображение: лето перетекало в осень.

– Август, – сказала Наташа.

Савва Иванович пошел проводить Васнецовых до «трех сосен». Половина неба была закрыта облаками, а другая половина в звездах.

– Летит! – вскрикнула Александра Владимировна.

– Август, – сказал Савва Иванович. – Звездопады в августе – обычное дело. Хочу все тебя спросить, Виктор… Вам ведь тесно. Не очень помешает, если мы террасу пристроим?.. На следующий год Яшкин дом снова ждет тебя, если Абрамцево не надоело.

– Спасибо, Савва!.. Мне ничего не помешает. Тем более что я собираюсь на недельку отвлечься от богатырей. Нельзя, чтоб работа приедалась. Пора ведь образа для церкви писать. За мной сам Сергий Радонежский. По Лавре хочу побродить.

– Погода-то! Совсем солнца нет!

– Для думанья хорошо, что солнца нет. Глаза не слепнут.

– Правду тебе скажу: удивляюсь твоим богатырям, и очень счастливо удивляюсь. На моих глазах ты сам в богатыря вырос. Еще в какого богатыря!

– Савва!

– Ну что Савва! Критика дурит? Погоди печалиться. Это еще не беда, когда ругают. Вот когда хвалить начнут – тогда беда. Мед, он липкий! И вымажут, и перекормят. А перекормленный медом зритель много хуже зрителя незрячего.

– А может ли незрячий быть зрителем? – улыбнулась Александра Владимировна.

– Еще как может! – в один голос сказали и Савва, и Виктор.

Среди дня пришел Репин. Виктор Михайлович латы на Алеше Поповиче выписывал.

– Привез Мамонту подарок! Моего Пирогова. Форму отлили чудесную: оба экземпляра один к одному. Второй думаю университету подарить. Я зимой скуки ради хочу лекции послушать… А вообще, скажу тебе, надоела мне матушка-Москва, как горькая редька. Ой, Витя! В России, если есть где жизнь, так только в столице. Дремучие у нас люди. Даже те, что с университетами, с Сорбоннами! Встретил вчера в Москве Третьякова с Григоровичем. Григорович в Петербург зовет. Обещает квартиру при музее. Я бы поехал. На Григоровича, впрочем, надежда малая, слишком он легок на слово. Сказал и забыл. Но Москва для меня исчерпана. Закончу «Крестный ход» и… Может, вместе подадимся?