Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

условиях русской жизни – немыслима, а благородного и умеренного пролития крови – только столько, сколько нужно для дела и ни капли больше – в кипящем котле страстей ожидать безумно, невозможно185. Косьба пойдет справа, слева, в середине и со всех сторон; падут и други и недруги, и виноватые и невинные, и младенцы и старики, – кровь ради крови и ничего больше. Вот что ужасно и против чего восстает мой дух.

Одно остается сказать: да минует нас чаша сия! Но за что ей, спрашивается, миловать нас? Да и что такое мы, «жалкие черви в безбрежности миров», и почему это «чаша», а не естественный ход событий?..

Жутко, неуютно в мире!..

15/X. Мой летний друг, Тютчев, и сейчас не сходит с моего стола, открываясь в каждую минуту для того, чтобы утешить меня в любом огорчении.

Ни с одним поэтом не сживалась я до сих пор так, как с Тютчевым, ни один не был у меня такой настольной книгой.

Правда, причина этому отчасти то, что я вообще мало читала стихотворцев, но отчасти и та, что нигде я не находила столько отзвуков всем своим настроениям, и отзвуков изящных, благородных, красивых, как именно у Тютчева.

Пушкина я люблю очень; он способен быть моим утешителем, но его я плохо знаю до сих пор. Жду свободного времени и венгеровского издания, о котором мечтаю денно и нощно. Что касается Лермонтова – то он меня утешает только в известные минуты жизни.

Что меня лично так пленяет в Тютчеве – это, во-первых, его изящный ум и такая же душа; во-вторых, простота и искренность, с которой он говорит обо всем. Если первым Пушкин обладал par excellence186, – до второго он дошел только в последний период своей деятельности.

Большинство поэтов надо читать, одев праздничный наряд и приняв праздничное настроение, чтобы они были понятны и не резали уха, Тютчев же – друг любого часа дня и ночи, праздника и будней. Праздник он делает более осмысленным, будни – более праздничными. Тютчев – друг, а не гость; он никогда не помешает, а всегда приятен и желанен.

Третья пленительная черта его поэзии – его своеобразное отношение к природе.

У всех поэтов обыкновенно, кого бы мы ни взяли, отношение к природе является каким-то в высшей степени панибратским, фамильярным (за неумением иным словом передать это отношение). Природа у них красива, величественна, даже возвышенна, – но она все же играет только служебную роль в их поэзии, она существует как будто только для того, чтобы поэт мог ею любоваться, чтобы ему было перед кем изливаться, чтобы служить красивым фоном, на котором ярче и рельефнее рисовались его мысли и чувства, или ярким плащом, в который он мог бы плотнее кутать свое тощее тельце, делая его крупнее и заметнее. Иногда еще бывает у них природа матерью сырой землей, питающей и пекущейся о своих бесчисленных детищах – людях.

Не то у Тютчева. Природа живет у него своей собственной, особой от людей, отдельно замкнутой в себе жизнью и дает заглянуть в тайны своего бытия, соприкоснуться с собой поближе – далеко не всем. Она, конечно, вовсе не старается при этом скрываться от кого бы то ни было: ей слишком мало дела до всего этого. Еще меньше стремится она заботиться (пещись) о людях; она сама такой же индивидуум, только сортом повыше, и живет в себе и для себя, а там – «…пойми, коль может, органа жизнь глухонемой!»187

Тютчев познает ее не как свое представление, не как создание активности своего сознания, но как внешнюю реальность, существующую помимо сознания; он внимательно вглядывается в то, что действует на него извне, много размышляет над тем, что видит перед глазами, и всеми усилиями своей мысли и чувства старается проникнуть в развертывающийся перед его оком процесс чьей-то чужой, самостоятельной, но прекрасной и глубокой жизни.

Итак, прежде всего – природа не есть «представление» человека:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

Затем, природа – не мертвая картина, но живое существо, и в то время, когда человек ею любуется, она продолжает свою жизнь, исполняет предначертанные ей законы, осуществляет стремления действующих в ней причин. Если человек видит ее иногда неподвижной, как бы мертвой, – это так только кажется его взору, на самом деле она в это время либо отдыхает, либо спит, либо просто задумалась над чем-то.

Тютчев именно и передает природу всегда в действии, в жизни, а не в пустой отвлеченности, как всего только картину. В его стихах – сама жизнь; через них мы непосредственно соприкасаемся с самой живущей природой, а не с отражением ее в мыслях человека, и глаголы у него для описания природы подбираются самые активные, самые деятельные.

Гроза прошла – еще курясь, лежал

Высокий дуб, перунами сраженный,

И сизый дым с ветвей его бежал

По зелени, грозою освеженной.

А уж давно, звучнее и полней,

Пернатых песнь по роще раздалася

И радуга концом дуги своей

В зеленые вершины уперлася188.

Дуб лежал «курясь», сизый дым «бежал», радуга «уперлась» концами дуги и пр. и пр.

Лениво дышит полдень мглистый,

Лениво катится река,

В лазури пламенной и чистой

Лениво тают облака.

И всю природу, как туман,

Дремота жаркая объемлет,

И сам теперь великий Пан

В пещере нимф покойно дремлет189.

Кто скажет, что здесь не дышит сама истома знойного полдня, когда ты лежишь на берегу реки на душистой траве или на горячем песке, ни о чем не думаешь и только всем телом, всеми порами кожи впиваешь тепло солнца, шелест трав, чуть заметное колебание воздуха, сладостную жизнь мироздания!

И разве можно не почувствовать себя очутившимся на опустошенном поле в чудный, именно «хрустальный», немного грустный, немного умирающий день бабьего лета, читая такое стихотворение:

Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора —

Весь день стоит как бы хрустальный,

И лучезарны вечера…

Где бодрый серп гулял и падал колос,

Теперь уж пусто всё – простор везде, —

Лишь