О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

потому что знавал его и сам, по этой же ровно причине Лурье чуждался многосложности и двойственности. Отсюда его пристрастие к честным литераторам и затаенная обида на гениев, глядящая между строк во многих его сочинениях. Какая-то часть его натуры, которую условимся здесь называть «гражданин», тяготела к ясности мысли и стройности нравственных ориентиров.

Была у него и другая сторона, интересы которой дальше были и от гражданственности, и вообще от насущного: сделаем отступление и скажем о том, каков был поэт и каков гражданин.

Поэт был расточителен. «Бесценных слов мот и транжир». Слова покорялись ему, как звери дрессировщику. Льнули к нему, припадали. Вились вокруг легкими, голосистыми стаями. У него был взгляд, остро выхватывающий из повседневности красивое и безобразное. Он умел различить колорит характеров и обстоятельств, как живописец – неповторимый цвет в спектре заката. И знал, как претворить наблюдательность в словесную ткань. Кружение слов он превращал в кружево повествований.

В его книгах образы преобладают над идеями. Сюжеты раскрываются через множество картин и ассоциаций, накладываемых одна на другую. Идеи же, если приглушить фиоритуры и вычленить их из рассказа, могут показаться до некоторой степени очевидными. Гораздо важнее сопутствующая им россыпь слов, находки и оттенки. Взаимодействие с читателем подразумевает в случае Лурье призыв не столько к размышлению, сколько к сопереживанию. Для читателя знакомство с его прозой бывает похоже на начало любви. Нечаянная вспышка упоения, сопровождаемая одновременным напряжением прочих чувств.

У его книг диалоговая интонация. А чаще это монолог в диалоге. Такая форма придает интимности разговору с читателем. Как будто вы гуляете с автором по набережной Мойки. Никто не помнит, когда и как начался разговор, но продолжается он от встречи к встрече. Автор говорит, вы слушаете. Уже почти стемнело. Холодает, бегут мурашки по коже. Причиной тому – то ли ветер с реки, то ли автор взял слишком высокую ноту.

Однако случайного собеседника Лурье не позвал бы с собой гулять по воображаемой набережной. Литература о литературе a priori не для всех, не потому, что она недоступна, а потому, что не всем интересна. Интерес к ней подразумевает определенный навык чтения. Как минимум – знание контекста. В дополнение читателю Лурье нужны любознательность, чувство юмора и внимание. У Самуила Лурье был редкий дар открывать окна сразу на нескольких этажах своего сознания. Прибегнем к сравнению еще раз. Представьте себе, летним днем вы стоите у подъезда, из окон третьего этажа несутся во весь опор новости Первого канала, на втором бабушка ворчит на внучку, на первом две девицы обсуждают третью, а у самой входной двери сидит дед на табуретке, что-то бормочет о родине и почему-то всхлипывает. Вот так и у Лурье: великолепная метафора, внутри нее острота, сразу следом ехидный намек, фоном историческая справка, бегущей строкой ремарка к биографии героя. И посреди этого он может остановиться и сказать: «Глядите-ка, какой сегодня долгий закат!»

К полифонии нужно приучать свое ухо. Ритм его прозы бегущий, быстрый, а читать его надо медленно. Не исключено, впрочем, что собеседники в этом диалоге вовсе не мы, читатели, а только он сам. Известно ведь, что писателю читатели нужны, без них не работают механизмы литературы. И хорошо, если читатели хвалят, и замечательно, если умно ругают, но все это, так сказать, nice to have[20], на самом деле важно нравиться только самому себе.

Писатель исподволь стремится к свободе – от всего: от быта, от груза различных status quo, от самого себя не в последнюю очередь. У Самуила Лурье на этом поприще было много удач и две незабываемые победы. В 2008 году в Санкт-Петербурге вышла книжка «Сорок семь ночей». В ней была собрана критика никому не известного в ту пору С. Гедройца. Появление нового автора всколыхнуло литературную общественность. Волнение усилилось, когда в 2011 году автор выпустил еще одну книгу – «Гиппоцентавр, или Опыты чтения и письма». Мистификация, впрочем, довольно скоро раскрылась (как там говорится, то, что знают двое, знает и свинья?). Оказалось, что под именем Гедройца скрывался Самуил Лурье. Многие недоумевали, зачем ему это понадобилось. Ответ прост: маска раскрепощает. И «Сорок семь ночей», и «Гиппоцентавр» – книги карнавальные, мягко-насмешливые.

Русская литература, вообще говоря, дама несмешливая. Гораздо больше она преуспела в меланхолии и сарказме. И даже присутствие Антоши Чехонте не отменяет общего результата. Все мы помним, что в положенное время Антоша оборотился Антоном Павловичем и, отдавая дань традиции, поклонился музе печали. Тем ценнее книжки Лурье. Читая их, невозможно не смеяться тем самым смехом – ах, лихо же заворачивает, шельмец! ничего святого, охальник! – про который только и твердят, что он – чистое здоровье.

Злые языки судачили о его критике в том духе, что вот, мол, родила гора мышь. Нашел Лурье, к чему применить мастерство и талант – к текстам, которые назавтра забудут. В самом деле, вещи, о которых он отзывается, неравноценные. Есть среди них те, что запомнятся, есть те, что уйдут. Вспоминается анекдот о французском художнике Эдгаре Дега. В Салоне 1869 года Дега выставил портрет известной танцовщицы мадам Голен. Остроумные коллеги мгновенно отреагировали: «Дега написал очень красивый маленький портрет очень некрасивой женщины в черном». Так и эти две книги Гедройца-Лурье – чистое художество. Не столь уж важно, кого он портретирует, важно как. Это литература о литературе и для литературы. Замкнутая экосистема.

Критики говорили, что в случае Самуила Лурье выражение «филологическая проза» перестало быть метафорой[21]. Тут филологию стоит понимать в исконном значении – как любовь к слову. Чувство это вообще-то беспримесное, сродни тому, что заставляет ботаника вглядываться в ворсинки на листьях растений или математика в бесконечность цифровой последовательности. Чувственник слов знает обмороки ритма и азарт словосочетания. Но не знает иных сомнений, кроме эстетических исканий.

Иное дело гражданин. У гражданина были идеалы и осознанное стремление сделать мир лучше. И сострадание – движущая сила, заставлявшая его вступаться за всех забытых, погибших, погубленных, маленьких, растерявшихся, не умевших защитить себя, но стоявших за свою правду.

О Самуиле Лурье нельзя сказать: «и говорит, как пишет». Он говорил одновременно стройно и сбивчиво. Приподнимал брови, вздергивал подбородок и немного расставлял руки. Как будто всем телом устремлялся ввысь. Сбивчивость, кстати, придавала ему обаяния. Слышавшие его зачастую не могли пересказать, что он сказал, вспоминали отдельные мысли и метафоры, а больше – волнение, которое вызывали его слова. В его речах были умная искренность и много печали. И ритм, который слышится в его книгах, когда кажется, что одна мысль на бегу осаливает другую. В своих литературных работах он не упускал случая