Теодор Гладков - Ковпак

— На здоровье вам, отец, есть и носить!

Словно подкинутый пружиной, генерал молодо, с необычным проворством вскочил с места и, уважительно поклонившись, принял подарки. Потом пожал женщине руку, растроганно улыбнулся:

— Спасибо душевное тебе, дочка! Спасибо от всех нас…

Молодица больше не проронила ни слова. Плотнее закуталась в платок, легко склонилась в ответном поклоне всему честному народу, сидевшему вокруг огня, и шагнула обратно в темноту, провожаемая восхищенными взглядами…

Хлопцы молчали. Им ничего не нужно было разъяснять. Война не смогла отнять у них драгоценное качество — глубоко чувствовать и понимать других людей. Наоборот, именно беспощадная неумолимость войны сделала советского человека еще более чутким и благородным. Только будучи таким, он мог победить фашизм — силу, противоположную ему во всем. Таковы хлопцы Ковпака, таков и он сам, их вожак.

Сидор Артемьевич тут же передал дар женщины Михаилу Ивановичу Павловскому, своему помощнику по хозяйственной части, как это и было принято в соединении.

— Понял, что к чему, Михаил?

— Как не понять, — откликнулся Павловский. — От сердца это… И притом такого, в котором любви к Родине не меньше, чем у всех нас, воюющих… — задумчиво добавил комиссар.

— Вот-вот! — кивнул Дед на рудневские слова. — Оно самое!

И надо же такому случиться — как раз в эту минуту один из хлопцев произнес:

— Живем, ей-богу, как при коммунизме! Судите сами, ни тебе денег никаких, ни всяких там бюрократов… Благодать! Знай одно — лупи фрицев. Штаб, как положено, все подсчитает и запишет, а командир с комиссаром к награде представят. Житуха! Верно?

Высказывание было встречено гробовым молчанием. Оно словно придавило шутника. Он притих, сжался, предчувствуя недоброе. Ждать долго не пришлось. Ковпак не ответил, а буквально ударил словами:

— Вот какой ты, оказывается! А я и не знал… Спасибо, что научил. Буду теперь знать, какой у тебя коммунизм! Прямо скажу — никудышный… Я бы постыдился такой на людях выставлять. Идет война, люди гибнут, весь народ страдает… И это, по-твоему, коммунизм? Нашел чему радоваться. Коммунизм — это мир и счастье, труд, это плуг, а не автомат. Понял?

Парень сгорал от стыда, стоя перед товарищами, перед Ковпаком, перед Рудневым. Перед теми, кто был совестью народа, его «апостолами». Стоял и молчал, потрясенный тем, во что обернулась его шутка. Еле нашел силы пробормотать:

— Простите, товарищ генерал. Понял я, каким дурнем себя перед людьми выставил. Слово даю боевое, что вовек вашей науки не забуду.

…Тем дело тогда и кончилось. Но генерал с того дня особо интересовался, как воюет тот хлопец. И ни разу не имел повода огорчиться, видно, случившееся пошло ему на пользу. Сейчас оно вновь предстало перед глазами Ковпака. И Дед с прежней требовательностью пристально взглянул на сидевшего перед ним посетителя: ведь это был тот самый шутник… Что же на этот раз привело его сюда? Во всяком случае, беда. Это ясно. Бывший боец начал наконец свой невеселый рассказ:

— Это стряслось, когда праздновали мы великую нашу Победу. Собрались по такому поводу друзья, чтобы поднять по братской чарке за тех, чьими руками, чьей жизнью и кровью Победа добыта. Известное дело — с харчами туго, что по карточкам достанешь. Стол все же, хоть и скромный, собрали. Пошел я на базар, добыл немного хлеба, сало и лук. Уложил все в свой партизанский сидор, затянул горловину, закинул на плечо, поблагодарил и — зашагал к воротам! О плате и не подумал. Тетка, ясное дело? в крик: «Караул! Держите вора!»

Лишь заслышав этот вопль, «провиатор» очнулся и побелел от мысли: «Подвела старая лесная привычка, партизанская, брать то, что люди дают от души, никаких денег не требуя. Господи, что же я наделал!» Он бросился к орущей тетке, чтобы уладить недоразумение, но было уже поздно. Словно из-под земли вырос милиционер. Парень попытался объяснить свою оплошность, но от волнения не сумел. Милиционер подозрительно смерил его с головы до ног и ледяным голосом приказал:

— Уплатите за товар и следуйте за мной.

Остальное понятно: вчерашний боевой партизан сегодня предстал перед судом…

Ни одним словом не перебил Ковпак рассказчика. А тот не спускал глаз с невозмутимого лица недавнего командира, пристально и укоризненно глядевшего на него. Паузу, ставшую нестерпимой, прервал:

— Знаю, а потому не спрашиваю, помнишь ли наш тогдашний разговор о коммунизме…

— Да разве забудешь такое?

— Вот и я так думал, а ты, выходит, забыл.

— По правде говоря, получилось хуже некуда. Но ведь не умышленно же я! Поверьте, Сидор Артемьевич, я с вами как на духу!

— Кабы ты врал, разве бы стал я вот так говорить с тобой? — вздохнул Ковпак. Помолчал… — Ну а закон наш, брат, для всех один писан. Один на всех, понял? Это святая правда. Мы за нее и воевали, потому что сами этот закон для себя же и поставили!

— Да я, Сидор Артемьевич, ничего у вас не прошу и не хочу. Не за тем пришел. Закон — не обида для меня, потому что прав он, а не прав я… Просто горько мне за все и перед вами стыдно до невозможности.

— Правильные слова слышу, и рад, что слышу их. Рад, потому что именно так и должен говорить наш человек, советский, да еще и мой бывший боец… Что же касается суда, то, конечно, ты и сам понимаешь, без меня, что он будет непременно. И, как я полагаю, суд тебя оправдает, потому что злого умысла у тебя не было и быть не могло… Что пришел ко мне — одобряю, друзьям, а тем более боевым, так и нужно. Буду тебе рад всегда. Заходи хоть сюда, хоть домой. Ну, ты как, успокоился малость?

— Факт!

— Тогда иди с богом! И запомни: коммунизм, сам понимаешь, еще не наступил и сам по себе не наступит. И ты, и я, и все мы построить его должны своими руками, своим трудом. И конечно же, порядком нашим, революционным, советским…

Уже давно закрылась дверь за ушедшим партизаном, а старик все еще не поднимал головы, склоненной в глубоком раздумье. Оно увело его в далекое вчерашнее, которое странным образом оставалось и сегодняшним, потому что присутствовало в нем безотлучно. Ковпак мог сказать о себе, что он живет как бы в двойном времени сразу — так прочно в нем сидела война, соседствуя с миром. Вот так и в эту минуту… Сидит Ковпак в своем служебном кабинете, и он же — в лесах за линией давно не существующего фронта, во вражеском тылу, пылающем несчетными языками пламени партизанской войны. И оба Ковпака придирчиво проверяют друг друга. Все ли сделано и делается, как должно? И оба признавали, что пока им не в чем себя упрекнуть, их совесть чиста…

…Голос секретаря вернул Сидора Артемьевича к действительности:

— Прошу взять трубку.

— Ковпак слушает!