Александр Башлачёв: человек поющий - Лев Александрович Наумов

class="a">[311]. Понимаешь? И эти две песни не были для меня чем-то разным. Я считал, что это одна группа.

РИО: Пожалуй, с некоторым допущением можно было и у нас предполагать в те годы, что эти песни написал один человек.

АБ: И с тех пор «Аквариум» мне не помешает никогда.

РИО: Слушай, а был какой-то толчок, первопричина того, что ты начал петь?

АБ: Я вообще не думаю, что существуют какие-то разумные объяснения того, как это происходит...

РИО: Отсчетный пункт? Первая песня? Первое стихотворение? Или это все было в глубине себя, не выходило на поверхность?..

АБ: Скорее всего. Я искал для себя более тесного общения. Понимаешь?

РИО: А как тебе кажется, существует ли русский рок? Именно русский, со своим идущим из древности поэтическим словом, со своим языком?

Веришь ли ты в него?

АБ: Верить в то, что существует, нельзя. И потом, слово «русский» здесь очень неточно: что именно — российский? Советский? Понимаешь, как трудно определить само слово «рок», так же трудно подобрать правильный эпитет. А отсюда нельзя понять, о чем мы говорим...

РИО: Давай подойдем с другой стороны. Существует ли у нас аналог того, что, скажем, в Англии называют роком?

АБ: Знаешь, давай оставим всю эту путаницу с терминологией и просто договоримся, что мы друг друга понимаем. В Англии и Америке рок-н-ролл — это дерзкий удел одиночки, а русский рок-н-ролл предполагает партнера... Если рок-н-ролл — мужского рода, то партнер должен быть женского.

Понимаешь? Когда я выступаю, у меня есть некий оппонент — публика, кстати именно женского рода (раз уж мы говорим на уровне лексики русского языка). И с этой публикой происходит диалог... Вообще тут такая штука: рок-н-ролл американский все равно не мыслим без партнера.

Если музыкант не воспринимает публику — тогда он играет сам с собой. Внутри себя — с собой, на сцене — с публикой... Что интересно: если взять западный рок-н-ролл и русский, то тут может подойти такое сравнение. Смотри: у них собор венчает шпиль, на котором крест. Шпиль, казалось бы, и говорит об игре (между прочим, «spiel» по-немецки — «игра»! — А. Бурлака). А у нас существует купол. Как голова.

Это что означает? Что люди, которые не уверены в своей победе, то есть в некоем шпиле, магическим образом воздвигают купол, чтобы убедить себя, что они победят. Понимаешь, что я хочу сказать? Люди делают шпиль, но они пролетают, потому что в действительности оказывается, что они верят не в себя. А неуверенные люди (не то чтобы неуверенные — просто они иначе играют) заранее ставят себе цель в виде купола, и это означает только одно: они готовы обрести реальность в войне, в игре, в работе... Вот в этом и есть большая разница между Россией и Западом.

РИО: Саша, вопрос с точки зрения филологии: есть ощущение, что у тебя слово существует как бы само по себе, вне контекста, то есть оно вмещает в себя гораздо больше, чем оно представляет собой «внешне», как если бы за скромным фасадом прятался огромный дом... У тебя постоянные ссылки на внутреннюю структуру слова.

АБ: Видишь ли, мы ведем разговор на разных уровнях — ты на уровне синтаксиса, а я на уровне синтаксиса как-то уже перестал мыслить, я мыслю (если это можно так назвать) на уровне морфологии: корней, суффиксов, приставок. Все происходит из корня.

Вот недавно одна моя знакомая сдавала зачет по атеизму. Перед ней стоял такой вопрос: «Основная религия». Я ей сказал: «Ты не мудри. Скажи им, что существует Имя Имён» (если помнишь, у меня есть песня по этому поводу).

Это Имя Имён можно представить как некий корень, которым является буддизм, суффиксом у него является ислам, окончанием — христианство, а приставки — идиш, ересь и современный модерн. Понимаешь? Я вот так примерно мыслю — на уровне морфем, а ты — на уровне синтаксиса спрашиваешь. Я не могу тебе дать ответ, потому что весь синтаксис в твоей голове. У меня тоже, но я не могу.

РИО: Если дело в этом, то как, в таком случае, ты относишься к тому, что твои тексты «снимают» с пленок и перепечатывают? Есть даже самиздатовский сборник.

АБ: Понимаешь, тут такая штука. С одной стороны, может, стоит напечатать тексты и подсчитать в них... гласные и согласные, а с другой... Если бы кто-то отнесся к этому творчески (как человек, участвующий в группе, но не музыкант), как некий филолог, он просто совершил бы произвольное членение, а любая фиксация, так или иначе, неточна. Я сейчас разговариваю на языке твоего плеера. Возникает дискретность. Понимаешь? Можно членить эти слова на кодовые приставки: не просто сплошным рядом печатать, а подразделять, разбивать каким-то образом. Это творческий подход.

РИО: Видимо, автор тоже должен в этом участвовать...

АБ: Согласен. Наверное. Но я этим не занимаюсь. И не хотел бы — боюсь.

РИО: Боишься?

АБ: Я бы сказал — не стоит. Самому мне не стоит. Может, это позиция эгоиста, но я не хотел бы этого делать.

РИО: Тогда это неизбежно сделает кто-то другой и вольно или невольно даст иное толкование.

АБ: Ради Бога. Сразу станет ясно, у кого какой интерес: к Слову или так, к общему потоку. Это только кажется, что существует контекст слов, на самом деле речь идет о контексте корней.

РИО: Слово как корень?

АБ: Да-да-да! Возьми хотя бы название города — Питер. В моей голове оно читается Пиитер. Постоянно. Помнишь: «Пиитер, я — поэт...» Но это слово для меня связано не с пиететом, а с корнем «пить». Это гораздо проще. Я в основном стараюсь идти к старым корням.

Я глубоко убежден, что любой город хранит в себе свою древнюю географию. Люди ее не помнят, но она есть. Это очень важно. В одном месте была березовая роща, в другом рос столетний дуб, еще в каком-то была топь. И они естественным образом связаны с нашим временем. Эта нить, связь времен, никогда не рвалась. Скажем, где была топь, там никогда не построят храм. Через двести лет на месте березовой рощи — спокойный район, а где была топь — наоборот, опасный, так или иначе. А где был дуб — срубили его и построили храм. Самое главное, когда лес рубят, его рубят на корню, то есть корни всегда остаются в земле. Они могут тлеть сотни лет, могут смешаться с землей, но они остаются — корни этих деревьев.