Стефан Цвейг - Федор Константинов

предполагал, что пламенный язык цвейговского героя Иеремии «мрачно сверкающими, великолепными образами, силой отчаяния и яростным издевательством» превосходит собой даже библейский прообраз. К концу июня первая сцена драмы была завершена, и автор так бы и провел еще три года, не поднимая носа от книг в казарменной библиотеке, пока однажды ему не представился случай отложить Библию и не отправиться в составе группы корреспондентов на самый настоящий фронт.

Летом 1915 года в результате контрнаступления немецких и австро-венгерских войск была прорвана русская линия обороны и произошло отступление русских из Галиции, Литвы и Польши на глубину пятисот километров. В этой связи архивное начальство распорядилось сохранить для своего учреждения те плакаты, объявления, газеты и прокламации на русском языке, которые были развешаны на улицах галицийских и польских городов, прежде чем они будут уничтожены. «Полковник, который случайно знал о моем увлечении коллекционера, поинтересовался, не хотел бы я заняться этим; я немедленно согласился». Задание заключалось в сборе как можно большего числа фактов русского присутствия в Галиции для учета и сохранения в архиве. Кроме этого, Цвейгу поручили сделать фотоснимки с мест событий для будущих репортажей.

«Всякий раз, когда я прибывал в какой-нибудь из галицийских городов, в Тарнув, Дрогобыч, Лемберг… на вокзале толкалось несколько евреев, так называемых “факторов”, профессией которых было доставать все, чего только не пожелает клиент: достаточно было сказать одному из этих универсальных дельцов, что мне нужны прокламации и объявления периода власти русских, как фактор бежал словно гончая и передавал задание загадочными путями десяткам унтер-факторов; через три часа у меня, не сделавшего и шага, был материал во всей полноте. Благодаря такой замечательной организации у меня оставалось время увидеть многое, и я многое увидел».

Прежде всего, он ужаснулся разрухе польских городов, разбитым мостам и дорогам, разграбленным магазинам, нищете мирных жителей. Он наблюдал колонну пленных русских и бородатых ополченцев из Тироля, ее охранявших. Был шокирован антисанитарным состоянием товарных поездов, в которых врачи спасали истекающих кровью раненых, и настолько отчетливо запомнил «содержимое» подобных составов, что через много лет в деталях описал их в мемуарах: «Рядами вплотную стояли примитивные нары, и все они были заняты стонущими, потными, мертвенно-бледными людьми, которые хрипели от недостатка воздуха и густого запаха экскрементов и йодоформа. <…> Прикрытые давно пропитанными кровью грубошерстными одеялами, люди лежали на соломе или жестких нарах, и в каждом таком вагоне среди стонущих и умирающих было уже по два или по три покойника».

Когда их поезд, перегруженный ранеными, прибыл в Будапешт, а до этого капрал Цвейг всю ночь, не сомкнув глаз, на каждой станции таскал ведра воды для паровоза и для того, чтобы врач мог обмывать стонущих от боли бедолаг, он с изумлением увидел город, «который был так красив и беспечен, как никогда»: «Женщины в белых платьях прогуливались под руку с офицерами, которые вдруг показались мне словно офицерами другой армии по сравнению с теми, которых я видел только позавчера, только вчера. В одежде, во рту, в носу еще стоял запах йода из вчерашнего поезда с ранеными, а я видел, как они покупают букетики фиалок и галантно преподносят их дамам, как по улицам разъезжают шикарные автомобили с безукоризненно выбритыми и одетыми господами. И все это в восьми или девяти часах езды скорым поездом от фронта!»

В Будапеште в ближайшем кафе он попросил дать ему венские газеты, где на первой полосе красовались пропагандистские фразы «о несгибаемой воле к победе, о незначительных потерях наших войск и огромных – противника». Впервые «дешевый оптимизм бессовестных пророков» вызвал в его душе не просто печаль, но гнев и бунт в адрес подстрекателей и их беспринципных спонсоров – тех, кто пытался продлить войну и заработать на чужом горе, смерти и ненависти. Но обо всем этом Цвейг выскажется уже в мемуарах. В период командировки с 14 по 26 июля 1915 года он вел безобидный дневник и отправлял с фронта романтичные открытки и письма своим друзьям в Вену. Раулю Ауэрнхаймеру сообщил, что прокатился в открытом поезде, восседая впереди «как мальчишка на стоге сена». Из гостиницы городка Пшемысль (Перемышль) отправил Францу Карлу Гинцки открытку с видом главной городской улицы Mickiewiczstrasse и текстом: «Дорогой друг, я приветствую тебя от всей души. Вчера в деревне Журавичи я встретил твой фельетон. Как тесен и одновременно широк сегодняшний мир! С уважением, Стефан Цвейг».

От той поездки на фронт сохранился один снимок, сделанный «на привале» в столовой в момент обсуждения очередной пропагандистской статьи группой военных корреспондентов с австрийскими командирами. С правой стороны за столом в окружении коллег восседает мастер сатиры Александр Рода-Рода, а за его спиной (третий справа) виднеется стройная фигура капрала Цвейга. В дневнике писателя имя комедиографа Рода-Рода (настоящее имя Шандор Фридрих Розенфельд, 1872–1945) впервые упоминается в 1912 году – Цвейг называет его «восхитительным человеком». Регулярная переписка между ними завяжется лишь в 1926 году, после того как Рода-Рода посвятит Цвейгу один из своих многочисленных романов. Родная сестра комедиографа, Гизела Янушевская, работая в Первую мировую врачом в боснийском городе Баня-Лука, получит высокие награды, но в годы Второй мировой окажется в концлагере, откуда уже не вернется. Сам Рода-Рода, будучи по происхождению евреем, после захвата Австрии нацистами бежал в Нью-Йорк, где и умер. Цвейг возобновит с ним переписку в середине 1941 года, когда единственная дочь сатирика, Дана Рода, по поддельным документам смогла бежать со своим мужем, драматургом Ульрихом Бехером в Бразилию. В тот сложный период Дана попросит отца обратиться к Цвейгу с просьбой, чтобы он помог найти Ульриху любую работу. Стефан подготовит рекомендательное письмо, благодаря которому автор сборника «Мужчины совершают ошибки» смог получить в Рио-де-Жанейро работу сценариста.

Через месяц после возвращения с фронта Цвейг написал репортаж «Galiziens Genesung» («Выздоровление Галиции»), в котором выразил надежды галицийских русинов (украинцами их тогда еще не называли) на восстановление их разрушенных и сожженных городов и деревень. Он с гордостью заявил, что Пшемысль, долго находившийся под вражеским огнем, несмотря ни на что выстоял; расскажет о людях, сидящих в кафе рядом с крепостью, где недавно пали смертью храбрых десятки тысяч солдат. Напишет о смехе ребенка в люльке, о стаях голубей, любовно воркующих под плющом на разбитых крышах.

Перед тем как снова надеть форму и приступить к своим обязанностям в архиве, он поспешил навестить Фридерику в Бадене, где дорогая его сердцу женщина продолжала оставаться до тех пор, пока власти не запретили гражданским лицам ездить из Австрии в Германию и обратно без особого разрешения. К осени для себя и своих дочерей она арендует квартиру на Лангегассе, 49, поблизости от квартиры Стефана на Кохгассе и дома дедушки Аликс и Сюзи, с кем Фридерика