Борис Савинков - Воспоминания террориста. С предисловием Николая Старикова

Сообщение Бакая и речь Столыпина доказали, что убеждение следственной комиссии по делу Татарова не было ошибочным. В феврале 1909 году центральный комитет в газете «Знамя труда» сделал заявление, в котором удостоверял, что Татаров был убит по партийному приговору.

IX

Одновременно с покушением на адмирала Дубасова в Москве и с приготовлением к убийству Татарова в Варшаве в Петербурге производилось наблюдение за министром внутренних дел Дурново. Наблюдающая организация, как я упоминал выше, была разделена на две самостоятельных группы. В первую входили Абрам Гоц, Трегубов и Павлов – все трое извозчики. Руководил ею сперва Зот Сазонов, а затем – Азеф. Вторая состояла из «Адмирала» и Петра Иванова (извозчики), Горинсона и Пискарева (уличные торговцы) и Всеволода Смирнова (газетчик). С нею сносился я.

Наблюдение было учреждено в январе и производилось первой группой до апреля, второю – до созыва Государственной думы. Абрам Гоц, переодетый извозчиком, в высоких сапогах, синем халате и картузе, не был похож на еврея – он походил скорее на разбитного ярославского мужика. Тем не менее опытный взгляд улавливал еврейские черты в его наружности. Однажды, когда он находился на своем наблюдательном посту, к нему подошел городовой. Он внимательно осмотрел Гоца, его лошадь и его пролетку и сказал:

– А ведь ты, сукин сын, жид!

Гоц сорвал картуз с головы и закрестился.

– Есть ли крест на тебе, – заговорил он быстро, – я – жид?.. Господи!.. Служил в стрелковой бригаде, вот в Петербург приехал, думал заработать копейку, а ты лаешься: жид!..

Городовой недоверчиво улыбнулся.

– Служил, говоришь, в стрелковой бригаде?

– Как же!.. За отличную стрельбу знак имею.

– А в какой бригаде?

– В седьмой.

– Ишь ты!.. А я в восьмой…

Через минуту они говорили совсем дружелюбно, и городовой не заподозревал больше еврейского происхождения Гоца. В данном случае только находчивость спасла Гоца от ареста.

От первой группы вскоре начали поступать сведения, что ею усмотрен Дурново. Более того – сообщался его маршрут: по Гороховой на Царскосельский вокзал, а также подробное описание выезда. Вторая группа к этим сообщениям относилась скептически: несмотря на систематическое наблюдение, Дурново еще ни разу не был замечен ею.

Всеволод Смирнов был типичный, по внешности, нищий. Небритый, лохматый, в рваном, подпоясанном веревкой халате, он начал с того, что продавал на улицах папиросы. Он скоро нашел более подходящее ремесло. Он поступил газетчиком в «Русское знамя». Так как наблюдению подвергался особенно Царскосельский вокзал, откуда Дурново ездил к царю, то теперь задача Смирнова заключалась в том, чтобы получить место для продажи газет на Загородном проспекте, в районе казарм Семеновского полка. Он выбрал угол Введенского канала и явился в участок к приставу с просьбой разрешить ему там стоянку. Пристав встретил его сердито:

– Пошел вон. Нельзя.

– Разрешите, ваше высокородие!

– Нельзя.

– Христа ради!

Пристав посмотрел на его лохмотья.

– Ты что же, от какой газеты?

– От «Русского знамени».

– От «Русского знамени»?

– Точно так.

Пристав подумал минуту.

– Ну ладно, черт с тобой. Разрешаю.

Смирнов получил разрешение, неотступно в назначенные часы наблюдал за Царскосельским вокзалом. Наблюдение это, как и всех товарищей из второй группы, не давало никаких результатов. Но однажды произошел эпизод, который чрезвычайно удивил его и нас всех.

Смирнов, как и все наблюдающие, был невооружен. Никто из них не носил с собой револьвера: при случайном аресте – а такой арест всегда возможен – револьвер послужил бы тяжкой уликой. Однажды днем, когда Смирнов на Загородном проспекте продавал газеты, к нему подошел не кто другой, как Дурново, и купил у него «Новое время». Смирнову ничего не оставалось делать, как смотреть вслед удаляющемуся министру. Этот случай подтвердил то мнение, которое стало слагаться у нас. Мы давно уже предполагали, что Дурново вместо открытых выездов в карете пользуется новой для министров и старой для революционеров тактикой – выходит из дому пешком и в пути принимает все меры предосторожности. Мы не выводили тогда заключения, что он может быть предупрежден, в частности, именно о нашем наблюдении. Мы думали, что наш метод стал известен полиции уже со времени ареста первых извозчиков 17 марта и что все вообще высокопоставленные лица должны поэтому принимать специальные меры. И им, и нам было хорошо известно, что филерская охрана никогда охранить не может.

Петр Иванов не слезал с козел с конца лета 1903 года. По наружному виду даже самый опытный сыщик не заподозрил бы в нем революционера. Небольшого роста, широкоплечий и крепкий, он по-извозчичьи сгибался на козлах, по-извозчичьи бранился с полицией и по-извозчичьи торговался с седоками. Лошадь у него была захудалая и пролетка подержанная. Не раз я проходил мимо него на явке, не отличая его в длинном ряде других извозчиков. Он более, чем кто-либо другой, приспособился к своему ремеслу и быту. Он искренно входил в положение своих товарищей по профессии и посещал митинги извозчиков как член извозчичьего союза. Но на дворах и в частных беседах он тщательно скрывал свои истинные убеждения и не шел дальше программы кадетов.

– Был я намедни на митинге, – рассказывал он, улыбаясь. – Председателя выбирали. Ну, явился тут один хозяйчик, эсэр. Речь говорил. О земле. Землю чтобы, значит, крестьянам отдать. Что ж, дело хорошее… Только не выбрали мы его.

– Почему?

– Нехозяйский мужик. Извозчик должен быть справен. Лошадь чтобы в порядке. Пролетка чтобы, значит, блестит, ну и ездить умеет. А он… Известен он мне. Так, извозчишко дрянь – полтинник разве наедет. Такого можно ли выбирать? Нет, уж лучше кадет, да чтобы хозяйский был.

«Адмирала» на козлах можно было принять за простого деревенского парня. Светло-русый, коренастый, с широким лицом, он был похож на сотни и тысячи приезжающих в Петербург на заработки крестьян. Он тоже скоро привык к своей роли. Он питал какую-то исключительную ненависть к петербургскому градоначальнику, генералу фон Лауницу, и не раз возвращался к вопросу об убийстве его.

– Не дается нам Дурново, – говорил он, понукая свою лошаденку, – не поймешь, где он ездит и как… Ну не дается, а вот Лауница я много раз видел. Почему Лауница беречь? Нельзя Дурново – нужно Лауница убить.