Грустная книга - Софья Станиславовна Пилявская
Грустная книга читать книгу онлайн
«Что видишь, то и пиши, а что не видишь – писать не следует». Софья Станиславовна Пилявская не случайно выбрала эти слова из «Театрального романа» Михаила Булгакова эпиграфом для своей «Грустной книги». Почему грустной? Потому что другой она быть и не могла: Пилявская родилась в 1911-м и дожила до 2000-го. В ее судьбу вместился весь страшный XX век, который ее не щадил, бил наотмашь: арест отца в 1937-м, война, потеря близких. Но в этой женщине было столько достоинства, благородства, столько мудрости и стойкости, что сломить ее веку-волкодаву не удалось.
Пилявская действительно писала только о том, что видела. А видела она многое и многих. Елена Сергеевна Булгакова, Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, Иван Михайлович Москвин и многие другие предстанут перед вами живыми людьми. Пилявская расскажет, как Москвин спас труппу театра, оказавшуюся в Минске накануне оккупации, как мхатовцы выкрали из вагона с зеками репрессированного Николая Эрдмана, как она по просьбе Книппер-Чеховой стирала смертную рубаху Антона Павловича, как после ареста ее отца Станиславский не дал уволить ее из театра, где она прослужила до конца жизни, сыграв множество ролей.
Это книга грустная, но не безысходная. Потому что она о людях, у которых было творчество, а значит, они знали, для чего живут.
И тут последовал рассказ о том, как мама решила пуститься в коммерцию и пошла на барахолку продавать водку – «она очень дорогая там». К ней подошел какой-то тип, спросил цену, уж не помню какую, и сказал: «Небось разбавленная?» На что моя мама стала горячо возражать. «Дай!» Взяв бутылку, он выбил пробку и вылил содержимое себе в пасть. «На!» Отдал бутылку и удалился. И мама с пустой бутылкой прошагала три километра и вернулась в «Урал».
Слушая рассказ, муж хохотал до слез, я тоже ему вторила: «Не умеешь, не берись». А она все сокрушалась о непорядочности некоторых людей. Рассказ этот в театре имел большой успех.
Была у нас и неожиданная радость. Как-то возвратившись вечером из театра, мы увидели у лифта нашу дорогую Елену Григорьевну, она вернулась «из-под Кашири», от детей. И когда мы стали расспрашивать, как ей это удалось (для въезда в Москву нужен был пропуск), она ответила: «А в сортири! Милиционеру сто – и тама». Жить нам стало легче. Наладилось какое-то хозяйство, и дом всегда был в порядке – она была необыкновенной, эта наша «Личарда». Как-то я спешила от очередной бомбежки и, войдя в квартиру, увидела, что Елена Григорьевна спокойно моет на кухне пол. Я стала ей выговаривать, что нельзя так рисковать, а она ответила, указав на икону: «Вон Она, Царица Небесная, Она, матушка, знает, где моя пуля». И мытье пола продолжилось.
В театре опять возобновились репетиции «Последних дней» Булгакова. Хмелев начал работу над «Последней жертвой». Эта замечательная пьеса Островского была взята, главным образом, для Тарасовой (Тугина) и Москвина (Прибытков). В остальных ролях были заняты Шевченко, Станицын, Прудкин, Топорков, Лабзина. В портфеле театра были пьесы «Победители», «Дни и ночи», «Офицер флота».
В феврале Художественный театр послал две бригады, одну на Карельский фронт (ее бригадиром был Дорохин) и другую, почти одновременно, – на Западный фронт, но на более короткий срок, в нее входили Тарасова, Ершов, Добронравов, Раевский и несколько других артистов. Бригадиром был Раевский.
Работа над «Последними днями» Булгакова шла к завершению. Готовили показ этой работы на сцене Владимиру Ивановичу в декорациях Вильямса. Режиссерами были Станицын (он же Жуковский) и Топорков (он же Битков). Николай I – Ершов, Натали – Кира Иванова, Александрина – Лебедева, Воронцова – Морес, Долгорукий – Кторов, Дантес – Массальский.
Дня за три до сдачи Владимиру Ивановичу генеральной меня вызвал Виктор Яковлевич Станицын для срочного ввода на роль Воронцовой. Роль в двух картинах, главная сцена – бал у Воронцовых. Страху я набралась! Все наспех, только одна репетиция отдельно и два прогона до показа. Как прошел весь прогон – сказать не могу, так как тряслась за себя.
Вечером мы с мужем были у Раевских. Пришел туда Владимир Владимирович Дмитриев и поздравил меня с ролью. Я поблагодарила, думая, что он имеет в виду Воронцову.
Но оказалось, что Владимир Иванович сделал большие перестановки. Станицын, Топорков, Массальский, Ершов остались на своих местах, очень многих он перевел во второй состав, а кого-то и вовсе заменил. Помню, что Дубельта стал репетировать Хмелев, Никиту – Василий Орлов. На роль Натали назначил Степанову, переведя Киру Иванову во второй состав, Лебедеву снял и роль Александрины отдал мне, на роль Воронцовой назначил Ольгу Андровскую.
На весь этот огромный ввод в почти готовый спектакль давалось очень ограниченное время. Режиссеры устали: центральные роли и одновременно режиссура – дело трудное. Мы с Ангелиной были в тревоге: к нам не предъявляли больших требований, а время сдачи спектакля Владимиру Ивановичу приближалось, и ощущения даже относительной готовности роли не было. Мы пошли за советом к Ольге Сергеевне Бокшанской. «Девочки, я постараюсь вам помочь», – сказала она. И действительно, очень скоро сообщила, что нас примет Владимир Иванович и, конечно, поможет. Встреча была назначена у него на квартире.
И вдруг заболел корью сынишка Ангелины Иосифовны – маленький Шура, а внуку Немировича-Данченко – Васе было два года. Все рухнуло из-за опасения заразы! Я была в отчаянии.
В день несостоявшейся, как мне казалось, встречи позвонила Ольга Сергеевна, и я услышала: «Ну, Зуля, вы готовы?» – «Как? Ведь Ангелина…» – «Владимир Иванович ждет вас к двум часам».
Не буду писать о моем смятении. Теперь мне стал казаться дерзостью наш план встретиться с Учителем потихоньку от режиссеров, и я все готовила какие-то слова оправдания, но ничего путного в голову не шло. Уж очень велика была в то время дистанция даже между старшим поколением и основателями театра.
Без двух минут два я стояла у входной двери в квартиру, глядя на циферблат (предварительно муж проверил мои часы). Открыла мне Евпраксия Васильевна и указала на дверь кабинета, а в дверях появился Владимир Иванович и сказал: «Здравствуйте, Софья Станиславовна». Тут я снова обмерла: по имени и отчеству Владимир Иванович называл старших, маститых, а всех нас – по фамилии. И дальше я услышала: «Не беспокойтесь, наша встреча не будет известна режиссерам».
В кабинете перед небольшим диваном стоял круглый стол, на нем текст пьесы, перед столом кресло. Подойдя к дивану, Владимир Иванович указал мне на кресло, и стоя ожидал, когда я сяду. Я не сразу сообразила, что это его попутный урок безукоризненного воспитания, – в общем, мы сели одновременно. После короткого молчания Владимир Иванович спросил: «Что говорили вам об атмосфере дома Пушкина в первой сцене спектакля?» Во время первых репетиций оба режиссера говорили про уют, горящий камин, про вьюгу за окном, про то, как Александрина погружена в стихи Пушкина, как напевает «Буря мглою…», аккомпанируя себе на клавесине, как заслушался Битков.
Я старалась точно передать слова режиссеров. Владимир Иванович слушал внимательно и вдруг остановил меня движением руки. «Какой уют? Огромная тревога! Она же видит, какой он в эти последние дни». Владимир Иванович начал говорить о пьесе, об атмосфере в доме. Выстроил абсолютную логику чувств и действий Александрины. Великолепный знаток женской логики, он рассказал мне, о чем думает Александрина.
В течение трех часов этот великий педагог и режиссер раскрывал мне всю глубину мучений Пушкина: атмосферу в свете и безвыходность положения человека чести, каким был Пушкин. Меня он предостерегал от «игранья», требовал мужественной простоты. Он не только рассказывал, он и показывал, а его показы всегда поражали: Владимир Иванович вдруг начинал говорить от лица Натали, и я уже не видела престарелого нашего Учителя, а слушала, как молодая женщина, думая о чем-то своем, капризно и грациозно парировала доводы сестры и как она «пылала» на бале под
