Борис Соколов - На берегах Невы

Однако меня очень скоро охватило чувство беспокойства. Меня тянуло на родину. Я мог остаться в Париже, более того, мне надо было остаться в Париже, этим я избавил бы себя от множества унижений, лишений и опасностей. Доктор Безредко, работающий в институте Пастера, предложил мне у него работу и участие в очень интересной работе относительно иммунизации против рака. Но я уже принял внутреннее решение и отплыл в Архангельск, так как русский север был оккупирован тогда англичанами. Подсознательно я снова надеялся попасть в Петербург, город белых ночей и не сбывающихся надежд. В Архангельске меня приписали к госпиталю Красного Креста, и я отбыл в расположении госпиталя, находящегося на железнодорожной линии в семидесяти верстах от Архангельска.

Собственно, линия фронта была узкой, всего метров сто пятьдесят. По обеим сторонам от железной дороги были непроходимые болота и глухие леса. Зимой здесь обычно насыпало два с половиной метра снега. Всего лишь в трёхстах метрах от медпункта уже находились окопы Красной армии. В солнечный день можно было видеть противника. Зимой белые и красные патрули бродили вокруг, углубляясь в лес не более чем на пару вёрст.

На Рождество, самое холодное в моей жизни, приехал Игорь Васильев.

Ему присвоили звание подполковника, и он стал командиром полка, дислоцированного у Северной Двины. Он был такой же бодрый, как и всегда. Он был нетерпелив и жаловался на отсутствие действий. Васильев сообщил мне, что он в прекрасных отношениях с британским командованием, поскольку прекрасно владел английским и знал толк в шотландском виски. Он басил, смеялся, шутил с сёстрами, которые, казалось, были загипнотизированы его мужским обаянием. Мы вместе провели рождественский вечер. Васильев был дважды ранен. Он сказал:

— Но я выжил. Хорошо это или плохо, я ещё не знаю.

На следующий день мы проснулись рано.

— Пойдём на разведку. Надо посмотреть, как далеко засылают красные в лес своих разведчиков.

— Зачем нам это надо? — запротестовал я.

Но он настаивал и сказал, что и оружие тоже надо взять.

— Это абсурд, я медик, — не хотел идти я.

— На гражданской войне все сражаются.

Мы были с ним хорошими лыжниками и быстро отъехали метров на восемьсот, как вдруг появились два красных разведчика. Они бежали по направлению к нам и кричали: «Стой!», когда мы повернули на север и пытались уйти, они стали стрелять.

— О! — радостно воскликнул Васильев, — Они осмелились выстрелить в нас.

Васильев был хорошим стрелком. Он тут же убил одного и ранил второго, но тому удалось уйти.

— Их товарищи скоро настигнут нас, — заметил мой друг с особенным удовлетворением.

Голубые ели были покрыты тяжёлым покровом снега. Луна бросала свои яркие лучи на северный дремучий лес. Деревья недовольно шептали в своём растревоженном покое.

— Взгляни! Взгляни! — сказал я своему другу. — Как мороз украсил ёлочные ветки. Прямо, как детское лицо. Можно видеть глаза, рот, нос. Дед Мороз хороший художник.

Внезапно увидев это снежное детское лицо, комок подступил к моему горлу.

— Давно не встречал Новый год? Почему плакать, а не смеяться? — спросил Васильев.

— Это слёзы нежности.

— Безобидная философия, которая ничего не решает.

— Мы заблудились, — констатировал я.

— Да я это знаю, — забасил Васильев и начал ржать.

Он был доволен в преддверии нарастающей опасности.

Поднимался холодный, северный ветер. Мы подошли к концу узкой тропинки и повернули туда, где начинался свежий след. Внезапно, звук голосов донёсся до нас.

— Они преследуют нас. Опасная встреча на узкой дорожке, это само по себе прекрасное приключение. Восторг!

Он усмехнулся, зажёг папиросу и начал курить. Пламя его спички осветило моё лицо.

— Твоё лицо как будто в крови, может это кровь убитого мной солдата?

— Хватит паясничать, — я был злой.

Голоса приближались. Их было, как будто много, возбуждённые и злые. Мы сошли с тропинки и, проваливаясь в глубокий снег, поспешили в лес. Наспех мы вырыли среди ёлок окопчик и прикрыли его ветками. Несколько солдат появилось на тропинке.

— Смотрите, следы! Давайте пойдем за ними, — слышались голоса.

— Эй! Давай сюда! — прокричал им Васильев.

— Не стойте столбнем! Простудитесь! Идите сюда, тут мы!

Они двигались медленно, смущённые таким странным приглашением.

— Кто вы? Беглецы? Белые свиньи?

— Конечно! Давай быстрее, мы совсем замёрзли.

— Вперёд товарищи, слышите, они замёрзли!

Васильев осторожно высунулся, положил револьвер на сук и, прицелившись, выстрелил. Первый солдат остановился и со стоном рухнул. Ещё четыре выстрела последовали один за другим. Ещё трое были убиты, а двое убежали.

— Зачем ты их убил? — я начал выговаривать Васильеву.

— Зачем? — мой друг был в бешенстве. — Чтобы спасти тебя от неминуемой смерти.

Три дня мы шли по следу на лыжах. Было очень холодно. Наши руки, лица и ноги потеряли чувствительность. Никакого жилья, никакой охотничьей избушки. Мы съели весь хлеб до крошки, но ужасный февральский мороз только усиливался. Наши револьверы, покрытые льдом, стали бесполезны, и мы выбросили их ещё два дня назад. Мы подошли к концу леса и шли теперь по бесконечной, сияющей ослепительными лучами белой долине. Истощённый и окоченевший, я упал у небольшого ручья. Всё, что я хотел — это спать. Уснуть навсегда. Я был окружён деревьями, наклоняющимися ко мне, говорящими со мной и зовущими меня. Их прекрасные лица были покрыты золотистым снегом. Буквы, слова, имена проносились в моём мозгу. Деревья, как человеческие души, достигали небес. Я очнулся — мой друг тряс меня и улыбался, как мне казалось, жалкой улыбкой. «Мы должны жить, мой друг. Смотри, солнце — большой красный шар, скоро будет темно». Он продолжал трясти меня, пока я не проснулся совсем. Он тёр мои отмороженные щёки снегом.

Мы набрали сучьев и зажгли костер.

— На ужин мы будем пить таёжный чай.

Он добавил во вскипевшую воду немного еловых иголок.

На десятый день мы вышли к Белому морю, к местности, называвшейся Горы. Море в этом месте было узким и зимой замерзало. Огромные массы льда с севера медленно направлялись к югу, гонимые северо-западным ветром. Холод был не такой пронизывающий в близости моря.

Левая рука Васильева была отморожена и причиняла ему нестерпимую боль. Она начала чернеть и пухнуть: началась гангрена.

Мой друг посмотрел на руку. Затем он посмотрел на меня.

— Гангрена? — спросил он.