Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко

увидела прямо против двери зеркало, и вдруг потянуло глянуть на себя после перерыва в целый год.

Боже мой, неужели это — я? Старая женщина с темным-темным, словно сейчас не яркий день, а глубокая ночь, лицом. Но ведь я не такая. Лицо у меня светлое, всегда как бы улыбающееся. А у этой — губы опущены, на месте щек — провалы, глаза тоже глубоко провалились... Страшно мне стало...

И тут вижу — вокруг лица. Собрались женщины, заглядывают и справа, и слева — то на меня, то на зеркало. «Что с тобой, бабонька? Ты плачешь? Похоронку получила?» — «Нет-нет, это я так, ничего. Так...»

Дошли до районного отделения НКВД.

— Идите вы одна, а мы подождем,— решили мои спутники. И остались ждать меня: пожилая Вера Абрамовна в черном, истасканном, пережаренном пальтишке, кажется здесь, на вольном воздухе, на фоне нормальных людей еще меньше, еще худее и невзрачнее, Геля, высокая, смуглая молодая женщина с длинной черной косой, из какого-то северного города, Дмитрий Сергеевич, познакомившийся со мной в «черном вороне», приятный своей живостью и оптимизмом, хоть по возрасту наверняка старше нас всех. Антон Иванович из Калинина: доброта, бесхитростность, добродушие так ясно написаны на его славном, длинноносом, не слишком тонко выточен ном лице.

Вошла я в райотделение НКВД и увидела того же невысокого военного, который вчера давал нам в тюрьме справки и деньги. С ходу решительно заговорила с ним: «Если вы не хотите, чтобы в ближайшие дни на улицах города валялись пять трупов, устройте нас на жительство и пропитание куда угодно».

Начальник глянул на меня мрачно, но и в какой-то степени сочувственно, подошел к телефону, набрал номер. Потом, видно, через коммутатор, потребовал директора Павловского судоремонтного затона на Енисее. Когда его соединили, принялся кричать в трубку: «Ты говорил, что тебе нужны рабочие! Так вот, высылай лошадей, я дам тебе пять человек».

Договорившись, велел мне позвать остальных и ждать в коридоре, пока за нами приедут.

Приехал старик-возчик на телеге, запряженной хилой лошаденкой и мы пустились в путь в сопровождении одного из конвоиров. Несмело светило майское сибирское солнце, и мы, еще не отогревшиеся после ночи, все жались друг к другу. Вечером въехали в какое-то село и остановились на ночлег. Конвоир живо разместил нас по избам. Моей хозяйкой оказалась солдатка с маленькой дочкой. Она постелила мне на пол тулуп и что-то положила под голову. Я сразу же улеглась, а через некоторое время хозяйка позвала меня к столу ужинать. Ох, какую роскошь я увидела! Дымящийся в тарелке ароматный суп с картошкой, с какой-то крупой, а рядом — тарелка с хлебными плюшками. «Неужели это — мне?» — подумала я. А хозяйка с девочкой, тоже сев за стол, ласково угощает меня: «Ешь, вижу, как изголодалась, лица на тебе нет». Я взяла плюшку, откусила, набрала в ложку супу и вдруг почувствовала, что не могу есть. Не могу, и все. Голодные обычно набрасываются на пищу, а я не смогла проглотить даже ложки супу. Положила голову на стол, и все передо мной поплыло. Хозяйка с жалостливыми причитаниями кое-как отвела меня на приготовленный тулуп, и я впала — не в сон, нет — в какое-то забытье. Помню только, как приятно было, что из меня наконец-то вышел холод, и как хотелось навсегда остаться в этой теплой постели.

Но утром пришли и велели собираться. И я собралась. Привыкли пересиливать болезнь, голод, боль...

Поехали дальше. Всю дорогу я тосковала по несъеденной вчера плюшке и супу. «Как это могло случиться?» — недоумевала я.

Но судьба смилостивилась надо мной. Когда мы сделали в каком-то селе еще небольшую остановку — с упряжкой что-то разладилось,— черненькая Геля потащила меня к близстоящей избе, постучала в дверь и попросила дать хоть чего-нибудь поесть. Хозяйка вынесла три легко поместившихся на ладони, еще теплых картофелинки в мундирах. Сказала: «Больше ничего нет»,— и ушла в дом. А я съела одну за другой, конечно, прямо с шелухой, эти чудесные картофелины и почувствовала себя счастливой.

Добрались мы, верно, к полудню до Павловского судоремонтного затона. Нас отвели к директору Балакшину. Человек средних лет, среднего роста, с лицом, не выражающим ни добра, ни зла, а только сухую деловитость. Он критически осмотрел нас, осмотром явно остался недоволен, но тут же распределил по работам, видно, очень нуждался в рабочих руках. Вере Абрамовне досталось рубить лед ломом — во дворе, в теневых местах, еще держались на земле его остатки. Мне дали ведерко со светло-зеленой масляной краской, большую кисть и велели красить какую-то стену. Остальным тоже что-то поручили. Не знаю, сделала ли хоть десяток взмахов кистью, как почувствовала, что в глазах у меня темнеет, тело не слушается, ноги не держат. Слава богу, не расплескав краску, я свалилась у стены на землю.

Очнулась в кабинете директора, лежа на полу. Рядом со мной лежали все участники нашей «могучей» рабочей бригады, а директор, стоя возле стола, разъяренно орал в телефон: «Вы обещали дать мне пятеро рабочих, а прислали пять трупов! Вот они все лежат на полу у меня в кабинете».

О чем-то еще поговорил Балакшин, видимо, с начальником районного НКВД, приславшим нас, потом повернулся к нам: «Ну как, уже можете встать? Тогда пошли со мной!»

Мы кое-как поднялись на ноги и поковыляли из дома вслед за директором, который по привычке шел бодрым, энергичным шагом и то и дело досадливо останавливался, поджидая нас. Наконец добрались до небольшого деревянного дома, вошли внутрь. Балакшин ввел нас в маленькую комнату слева. Три узкие железные кровати, застеленные черными неподрубленными одеялами. В головах — небольшие, набитые соломой подушки в бязевых наволочках. Простыни под одеялами тоже бязевые. Мы радостно переглянулись — комфорт! В глубине комнаты — кирпичная печь-плита, посередине — небольшой стол и пара табуреток.

«Здесь будут помещаться женщины, а мужчины — вот тут»,— ввел он нас в совсем маленькую комнату с двумя кроватями, со столиком, но без плиты. После этого директор вынул из кармана какие-то бумаги, оказавшиеся хлебными карточками, положил на стол и сказал: «Вот вам рабочие хлебные карточки по шестьсот граммов на день, вот бесплатная квартира. Больше ничего сделать для вас не могу. Живите, как сможете».

И ушел, сопровождаемый изъявлениями благодарности с нашей стороны.

Стали жить. В доме, кроме нас, никаких жильцов не было. Хлеб мы выкупали на оставшиеся от полученных в Красноярске денег. Плиту топили собранным во дворе хворостом — для Сибири даже и в