Семен Ласкин - Вокруг дуэли

Фактически полностью поэму Лермонтова помнили только лермонтовские однокашники-юнкера, одним из которых она была передана лермонтовскому музею.

Вот строки о Барятинском:

Однажды, после долгих пренийИ осушив бутылки три,Князь Б., любитель наслаждений,С Лафою стал держать пари.

И дальше сцена спасения князя Барятинского другом Лафой.

Ужасней молнии небесной,Быстрее смертоносных стрел,Лафа оставил угол теснойИ на злодея полетел;Дал в зубы, сшиб его — ногою,Ему на горло наступил;— «Где ты, Барятинский, за мною,Кто против нас?»— он возопил.И князь, сидевший за лоханкой,Выходит робкою стопой,И с торжествующей осанкойЛафа ведет его домой.Как шар по лестнице спустилсяНаш… купидон,Ворчал, ругался и бесилсяИ морщась спину щупал он.

В финале — общее благополучие, отчего конец «Гошпиталя» напоминает концы добрых народных сказок:

Но в ту же ночь их фактор смелый,Клянясь доставить ящик целый,Пошел Какушкин со двораС пригоршней целой серебра.И по утру смеялись, пилиВнизу, как прежде… а потом?..Потом?! что спрашивать?.. забыли,Как забывают обо всем.Лафа с Марисой разошелся;Князь мужика простил давноИ за разбитое окноС беззубой барыней расчелся,И, от друзей досаду скрыв,Остался весел и счастлив.

Если вспомнить рассказы Барятинского о днях веселой юнкерской жизни, то строки «Гошпиталя» ничего не прибавляют к сказанному Барятинским о самом себе.

Висковатов, считавший «Гошпиталь» причиной смертельной обиды Барятинского, мне кажется, вряд ли был прав. Впрочем, об этом же писала известная исследовательница М. Г. Ашукина-Зенгер.

«Биографы Лермонтова, — писала Ашукина-Зенгер, комментируя воспоминания В. Боборыкина, — обычно преувеличивают значение этого эпизода в жизни семнадцатилетних мальчиков и ищут в нем разгадки дальнейшего отношения Барятинского к Лермонтову. Это поспешное заключение, конечно, неверно: расхождение их было глубоко принципиальным».

Ашукина-Зенгер заметила, что масштаб ненависти Барятинского к Лермонтову, будто бы смертельно, на всю жизнь обиженного шуточной поэмой, не соответствует поводу. Кстати, спор Лермонтова и Барятинского у Трубецких происходит после окончания юнкерского училища (собираются уже молодые офицеры), то есть спустя минимум год после написания поэмы «Гошпиталь». В споре Барятинского с Лермонтовым чувствуется не ненависть Барятинского к однокашнику, а скорее стремление князя утвердить собственное лидерство в офицерской среде.

Нельзя ли найти ответ на причину вечной ссоры Барятинского с Лермонтовым в биографии и в характере будущего генерал-фельдмаршала?

Приведу еще несколько цитат из книги управляющего имениями Барятинского, человека, преданного ему, Василия Антоновича Инсарского.

«Первое впечатление, произведенное на меня им (Барятинским. — C.Л.) было поразительным. <…> Когда мне случалось видеть Государя-наследника, а это было преимущественно на блистательных балах Дворянского собрания, я постоянно видел подле него великолепную личность. Молодой человек <…> беспримерно стройный, красавец собой, с голубыми глазами, роскошными белокурыми вьющимися волосами, он резко отличался от других, составляющих свиту Наследника, и обращал на себя всеобщее внимание. Манеры его отличались простотою и изяществом. Грудь его была положительно осыпана крестами».

Показательно отношение Барятинского к близким родственникам:

«Родные его боялись до такой степени, которой я даже понять никогда не мог. Сама мать… не могла входить к нему без доклада. Братья его просто боялись: так он умел их поставить».

Удивительно признание самого Барятинского:

«Когда я говорю с кем-нибудь, я всегда смотрю: не нарушает ли он расстояния, какое должно быть между нами».

Надменность князя Барятинского, его высокомерие и холодность были настолько хорошо известны и понятны, что Л. Н. Толстой, работая над рассказом «Набег», с явным беспокойством записал в собственном дневнике 30 апреля 1853 года:

«Меня сильно беспокоит то, что Барятинский узнает себя в рассказе».

Опасение было не случайным. Характер Барятинского был точно схвачен несколькими штрихами.

Конечно, «Набег» написан позднее интересующих нас событий, но в данном случае я говорю о психологической характеристике Барятинского.

«Неприятель, не дожидаясь атаки, скрывается в лес и открывает оттуда жестокий огонь. Пули летят чаще.

— Какое прекрасное зрелище, — говорит генерал, слегка подпрыгивая по-английски на своей вороной тонконогой лошадке.

— Очаровательно! — отвечает, грассируя, майор и, ударяя плетью по лошади, подъезжает к генералу. — Истинное наслаждение воевать в такой прекрасной стране, — говорит он.

— И особенно в хорошей компании, — прибавляет генерал с приятной улыбкой.

Майор наклоняется.

В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и ударяется во что-то: сзади слышен стон раненого. Этот стон так странно поражает меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всякую прелесть, но никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор смеется, как кажется, с большим увлечением; <…> генерал смотрит в противоположную сторону и со спокойной улыбкой что-то говорит по-французски.

— Прикажете отвечать на их выстрелы? — спрашивает, подскакивая, начальник артиллерии.

— Да, попугайте их, — небрежно говорит генерал, закуривая сигару.

Батарея выстраивается, и начинается пальба. Земля стонет от выстрелов…»

Рассказ Толстого — произведение художественное, и, как художественное, оно не обязано следовать документу. Однако о высокомерии Барятинского имеется много других свидетельств.

«Князю было тридцать три года, — писал Зиссерман, — но у него было столько врожденных способностей, что они заменяли ему и недостаток солидного образования, и недостаток опытности… Кавказские войска… имели отличную способность весьма метко определять качество новичков из начальства, указывать все притворное, напускное, подвергая их осуждению, насмешкам: почти никто из новых, приезжих „из России“ не избег такой критики. Не избег ее и князь Барятинский, как только стал относиться к офицерам с холодно-надменной педантичностью, применяя разные строгости и взыскания в не особенно важных случаях».