Демон, которого ты знаешь - Айлин Хорн

тюрьме его лечили от депрессии. На свободу он вышел, проведя в тюрьме десять лет, а это нелегко. Мне сообщили, что Ян дал согласие на встречу со мной, не задав ни одного вопроса. Это могло означать сговорчивость. Но я подумала, что такая реакция вполне могла свидетельствовать об «институционализированности» поведения Яна, то есть о том, что в тюрьме он привык делать то, что ему говорят.

Мы с ним сидели напротив друг друга за деревянным кофейным столиком, испещренным следами от сигарет и круглыми отпечатками донышек чашек и стаканов. В доме стояла тишина. По всей вероятности, здание было заселено весьма плотно – места в хостелах всегда пользуются повышенным спросом. Но большинство постояльцев, вероятно, днем не сидели в своих номерах, а искали работу или встречались с представителями службы условно-досрочного освобождения или размещения.

Я начала с нескольких общих вопросов, которые не должны были показаться собеседнику чересчур бесцеремонными. Нравится ли ему место, где он живет? (Да, вполне, последовал ответ.) Часто ли он выходит на улицу? (Да, в конце улицы есть остановка автобуса, на котором можно доехать до города.) Какую именно работу он намерен искать? (Может быть, в строительстве, но сейчас зима, так что…) Мой собеседник так и не закончил фразу – он замер, глядя в свою чашку, словно чаинки на дне могли что-то сказать о том, как сложится его будущее. На подобные банальности вполне может уйти все время, отведенное для встречи. Поэтому я понимала, что следует перевести разговор на более серьезные темы – даже притом, что, возможно, нам обоим этого не очень-то хотелось. У меня было ощущение, что Ян только и ждет, чтобы я сказала что-то такое, что позволит ему спрятаться за чувствами боли и стыда.

Я понемногу начала наращивать давление. Для начала поинтересовалась, многое ли изменилось вокруг с тех пор, когда он жил в этом районе до тюремного заключения. Большинство осужденных, добившихся условно-досрочного освобождения, проходят процедуру реабилитации в местах, где проживали раньше, – при условии, что на этот счет нет никаких возражений или ограничений. Яна поселили всего в паре миль от того дома, где он когда-то жил вместе с семьей – никаких ограничений в этом плане не имелось по той простой причине, что его родственники давным-давно отсюда уехали. После моего вопроса у Яна сначала покраснела шея, а затем краска залила и впалые щеки. Пальцы крепко стиснули подлокотник дивана.

– Нет, здесь практически все осталось по-прежнему, – сказал он и пожал плечами. – Но я никого здесь теперь не знаю, а моя семья давно отсюда переехала… То есть… Я хочу сказать, что не знаю, куда именно. – Мой собеседник с трудом сглотнул и добавил: – Обратного адреса не было… ну, на конверте.

Письмо, о котором упомянул Ян, было еще одной причиной, по которой меня попросили с ним встретиться. Один из его сыновей, которому теперь было девятнадцать лет, недавно вошел в контакт со службой условно-досрочного освобождения и поинтересовался, можно ли ему встретиться с отцом. Письмо было короткое и вежливое, и в нем ни слова не говорилось о настроениях и дальнейших планах автора. В подобных случаях члены семьи бывшего заключенного редко выражают желание встретиться с ним. Поэтому просьба, изложенная в письме, вызвала у представителей службы условно-досрочного освобождения некоторую тревогу. Молодой человек, сын Яна, был совершеннолетним и являлся частным лицом. Поэтому никто не имел права каким-либо образом контролировать его действия или задавать ему вопросы по поводу его намерений – как и никто не был обязать пытаться защитить его. Однако на службе условно-досрочного освобождения лежала ответственность за оказание поддержки Яну, душевное состояние которого было нестабильным. Сотрудники службы всерьез говорили о том, что, возможно, пока не следует сообщать ему о желании его сына с ним повидаться, хотя бы в течение нескольких месяцев, пока Ян не адаптируется к новой жизни. Но в конце концов решили, что такая нечестность по отношению к нему может подорвать всю работу с бывшим заключенным. Поэтому когда Ян прибыл на обязательную еженедельную встречу со своим куратором из службы условно-досрочного освобождения, тот показал ему письмо. Как мне объяснили, реакцией Яна была смесь изумления и тревоги. Поэтому я постаралась заверить его, что приехала не затем, чтобы еще больше обострить ситуацию.

– Нам необязательно сегодня говорить о письме, если вы этого не хотите, – заметила я.

– Да уж, пожалуй, – устало произнес мой собеседник. – То есть я хочу сказать, это никому не понравится.

– Что именно никому не понравится? – попыталась уточнить я.

– Ну, сама идея.

Я спросила, почему он считает, что людям не понравится идея его встречи с… Тут я полезла за бумажкой, на которой у меня было записано имя его сына, попутно размышляя о том, правильно ли я поступила, затеяв с бывшим заключенным разговор на такую деликатную тему.

– Его ведь зовут Хэмиш, верно?

Ян слегка вздрогнул. Такая реакция свидетельствовала о том, что прошлое живет в его памяти и причиняет ему боль. К этому времени я знала, как важно уметь читать подобные знаки, и, заметив их, ждать, пока с пациентом установится некий более или менее стабильный контакт, прежде чем копать глубже. Мне стало ясно: все будет очень непросто.

Я сообщила Яну, что историю с письмом и его отношение к ней следует включить в общую оценку его состояния, но нам вовсе не обязательно обсуждать эту тему сегодня. После этих слов мой собеседник явно испытал облегчение.

Может ли он рассказать мне, поинтересовалась я, что чувствует в связи с тем, что сын прислал в службу условно-досрочного освобождения письмо. Ян наклонился вперед и, как мне показалось, несколько оживился.

– Знаю, они не хотят, чтобы я на него отвечал, – сказал он. – Как это будет выглядеть, если история просочится в местную прессу?

Ответ Яна показался мне интересным – прежде всего потому, что в нем речь шла не о том, что чувствует он. Мой собеседник пытался рассуждать с позиции сотрудников службы условно-досрочного освобождения. Это вселило в меня надежду, поскольку могло означать, что Ян способен представлять себе эмоции других людей, а значит, и своих жертв. Но это же могло подразумевать и некий сугубо личный, эгоцентристский мотив, замаскированный под заботу о других, – а именно опасения, что если история с письмом станет публичной, это может иметь для него негативные последствия.

– К местному педофилу приехал сын – вот что они напишут, готов побиться об заклад. – В голосе Яна зазвучали горькие, почти саркастические нотки.

Сотрудники службы условно-досрочного освобождения успели снабдить меня кое-какой базовой информацией. Ян был выпущен на волю решением