Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер

был прорыв. А если послушать ВВС, то после высадки союзников на Сицилии приближалось и освобождение Франции: «Важно было то, что придет день, когда снова откроется будущее: теперь мы в этом больше не сомневались и даже думали, что нам не придется ждать этого слишком долго»[24].

Послание в бутылке

Осенью 1943 года Ханна Арендт в Нью-Йорке тоже с растущим нетерпением ждет дня, когда кончится адское представление. Она не может похвастаться большими личными прорывами. Наоборот. Помимо конфликтов с местными сионистами у нее складываются довольно неприязненные отношения с немецкой эмигрантской интеллигенцией. В первую очередь это относится к Теодору Визенгрунду Адорно, Максу Хоркхаймеру и их Институту социальных исследований. Взаимная антипатия между ними и Арендт уходит корнями во Франкфурт начала тридцатых годов, когда ее новоиспеченный муж Гюнтер Штерн безуспешно пытался устроиться там преподавателем при посредстве Адорно. В Новом свете их объединяла только забота о наследии Вальтера Беньямина. Арендт, как ей и было поручено, сразу после прибытия передала последние рукописи Беньямина в институт, но с тех пор она ничего не слышала об их дальнейшей судьбе или о каком-то их использовании. Это было уже больше двух лет назад. Шолем в Иерусалиме, как старейший и ближайший друг Беньямина, тоже начал сердиться: почему с рукописями ничего не происходит? Почему нет публикаций? Почему на запросы никто не отвечает?

«Отправляю вам тезисы Беньямина, хотя у меня только один экземпляр, – пишет Арендт Шолему 4 ноября 1943 года с нью-йоркской прямотой, которая сделала бы честь и Айн Рэнд. – Договариваться с Визенгрундом более чем бессмысленно. Не знаю, что они сделали или собираются сделать с наследием. Летом я говорила с Хоркхаймером, который приезжал сюда: безрезультатно. Он утверждает, что ящик хранится в сейфе (это явная ложь) и он еще ничего не читал <…> Я тут совсем одна, без поддержки, это всё слишком сложно для меня… Кроме того, институт сам еле дышит. У них еще есть деньги, но они всё больше склоняются к мысли, что эти деньги нужны им на спокойную старость. Журнал больше не выходит, их репутация тут не очень высокая, даже среди тех, кто вообще знает об их существовании. Визенгрунд и Хоркхаймер живут в Калифорнии на широкую ногу. А институт – чисто административная структура. Что они там администрируют, кроме денег, никто не знает. С помощью агентов и интриг они выудили у Американского еврейского комитета десять тысяч долларов на работу об антисемитизме»[25].

Вот положение Арендт: без связей, без постоянной работы и без стипендии ей приходится смотреть на то, как Адорно и Хоркхаймер получают роскошную стипендию на исследование той темы, которой она усердно занимается уже много лет. К тому же «они мне жаловались, что никогда не интересовались евреями и их врагами, а теперь им приходится заниматься такими „второстепенными“, безумными темами. Визенгрунд с компаньонами пишут теперь „послание в бутылке“ для будущего, думаю, что они черпают вдохновение в том самом сейфе»[26].

Упомянутое «послание в бутылке» Адорно и Хоркхаймера выйдет всего через год под названием Диалектика просвещения (и станет одним из самых влиятельных философских трудов XX века). Что же касается истории и прежде всего последствий антисемитизма в Европе, то они и в Америке всё больше оказывались в центре общественного интереса.

На краю пропасти

Еще год назад, в ноябре 1942-го, Всемирный еврейский конгресс передал журналистам первые сообщения о массовом убийстве евреев. Содержание этих сообщений казалось чудовищным, но ему было далеко до истинных масштабов происходящего. Как мы сегодня знаем, только с августа 1942-го, когда войска вермахта вошли в Сталинград, по октябрь того же года СС убили более 1,4 миллиона евреев. Более миллиона из них – в лагерях Белжец, Собибор и Треблинка в рамках операции «Рейнхард». Четырнадцать тысяч человек в день. В конце октября этот кошмар начал стихать по логистическим причинам. Задерживались поставки людей, подлежащих уничтожению[27].

Но даже в то жестокое время сообщения о преступлениях нацистов вызывали недоверие. В том числе со стороны экспертов и журналистов. Прежде всего потому, что при взгляде со стороны в таких действиях не было никакого смысла. Ни военного, ни какого-то другого. Разве что нацисты в разгар войны решили сами доказать себе, что способны и готовы на такое.

Арендт и Блюхеру тоже потребовались месяцы, чтобы убедить себя в правдивости сообщений. Начиная с весны 1943 года Арендт в своих лекциях постоянно высказывала убеждение, что «с началом войны, и даже раньше, возник заговор молчания вокруг страданий и потерь еврейского народа»[28].

Тем не менее ее трудно было побудить к участию в общественных проявлениях солидарности, таких как концерт Мы никогда не умрем (We Shall Never Die), организованный в марте 1943 года в Мэдисон-Сквер-Гардене Беном Хектом и Куртом Вайлем. Слишком велико было ее недоверие ко всем формам сионистской активности.

В какой-то момент и у нее не осталось в Нью-Йорке никаких более осмысленных дел, кроме отправки посланий в бутылках. В ноябре 1943 года она пишет Шолему: «Я очень много работала. Если я когда-нибудь допишу книгу об антисемитизме[29], то в ней будет очень много странного. Пока я пишу отдельные главы и публикую их в местных журналах»[30].

Элементы и истоки

Очень хорошо, что и иудаист Шолем в своей новой книге Основные течения в еврейской мистике[31] шел своим путем. И в плане источников, и в плане методов. В прошлом году он прислал ей один экземпляр. Арендт писала в своих заметках о книге (которые приложила к ноябрьскому письму Шолему), что это исследование провидчески отходит от привычного подхода, который слишком долго висел грузом на еврейской историографии в Европе:

Еврейские историки прошлого столетия <…> игнорировали все факты еврейской истории, которые не вписывались в основополагающий тезис истории диаспоры, согласно которому у евреев не было своей политической истории и они только непрерывно становились невинными жертвами враждебного и агрессивного окружения <…> Однако еврейское мистическое мышление, которое в саббатианстве[82], как мы знаем, перешло в политическое действие, очень мешало такой интерпретации, и его приходилось либо отрицать, либо игнорировать. Новый, уважительный взгляд Шолема на еврейскую мистику не только восполняет это пробел, он меняет общую картину еврейской истории.[32]

Упомянутое саббатианство, мистическое движение начала XVIII века, восходящее к объявившему себя мессией Шабтаю Цви, в особенности маркировало для Шолема начало еврейской драмы в Европе, потому что после его разгрома пропала всякая надежда на обретение евреями своей идентичности без ассимиляции или принятия роли жертвы. Крах