Майя Кучерская - Константин Павлович

На всё был один ответ: «Ура, Константин! Да здравствует Конституция!»

На площади стояли около трех тысяч восставших солдат и нейтральная толпа наблюдавшей за происходящим черни, которая легко могла перекинуться на сторону заговорщиков. Мороз усиливался, дворцовый караул развел костры, короткий зимний день кончался. Темнота могла сослужить мятежникам добрую службу, и новый государь приказал стрелять картечью. Стрельба длилась не больше пятнадцати минут, силы были слишком неравными, войска восставших и народ немедленно бежали. «В промежутках между выстрелами можно было слышать, как лилась кровь струями по мостовой, растопляя снег, потом сама, алея, замерзала»{397}.

«Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена; я — император, но какой ценой. Боже мой! Ценой крови моих подданных!»{398} — писал Николай I Константину Павловичу поздним вечером 14 декабря.

Константин, как водится, умывал руки. «Какое счастье среди этого горя, — отвечал он брату, — что я не был в Петербурге во время этого злополучного события, в этот критический момент, когда эта сволочь волновалась якобы во имя меня! Бог знает, какое зло могло бы произойти, и даже теперь я буду сильно опасаться, как бы одно мое присутствие не могло вызвать подобных сцен. По-видимому, во всем этом деле мое имя является как бы средоточием всего»{399}.

КОНСТАНТИН И ДЕКАБРИСТЫ

«Третьего дня, или четвертого дня имел я во сне разговор с каким-то иностранцем о России. Между прочим говорили мы с ним о 14 декабря. Он удивлялся, что мятежники полагали возмутить народ именем цесаревича. Я отвечал ему: nous ne pouvons pas avoir de revolution pour une idee, nous ne pouvons en avoir que pour un пот[44]. Я готов подтвердить наяву сказанное во сне: история тому свидетельница» (Князь Вяземский, 18 мая 1829-го, Мещерское){400}.

И Константин, и Вяземский были правы, имя цесаревича послужило удобным знаменем для руководителей восстания, которые неплохо разбирались в психологии русского солдата, хотя в действительности никакой симпатии к Константину, разумеется, не питали. Как помнит читатель, еще в 1824 году цесаревич был приговорен заговорщиками к смерти как член царской фамилии — совершить его казнь предстояло членам польского Патриотического общества.

Идея уничтожения цесаревича принадлежала главе Южного тайного общества Павлу Пестелю, который не собирался ограничиваться Константином. В беседе с одним из членов общества, подполковником Александром Поджио, наполовину итальянцем, известным своим горячим темпераментом, Пестель речами о недостатках монархического правления воспламенил собеседника «до бешенства». «Принесем на жертву всех!» — воскликнул Поджио. «Тогда Пестель, сжав руку, сказал: “Давай считать их по пальцам, для удара я готовлю двенадцать удальцов: Барятинской уже набрал некоторых”. Дошедши до царственных особ женского пола, он на минуту остановился: “Знаешь ли, Поджио, что это ужасно!” и однако ж заключил свой страшный счет числом 13, прибавя: “Если убивать и в чужих краях, то конца не будет, у всех великих княгинь есть дети: довольно объявить их лишенными прав на царство, и кто захочет престола, облитого кровью?”»{401}. Очевидно, что палец, означавший Константина, был загнут вторым, сразу же после Александра, без всяких остановок и задумчивости. Беседа эта состоялась осенью 1824 года.

Тот замысел не удался, поляки шли на контакт с русскими не слишком охотно, и Константин остался в живых.

«В Царстве Польском, неизвестно в каком месте, случилось напали вооруженные пятеро человек на его императорское высочество. Четырех сам его высочество своеручно положил на месте, а пятый внезапно с тылу ранил его высочество»{402}.

В период междуцарствия Константин и будущая судьба его вновь оказались в центре общественного внимания. «Цесаревич же славный наездник, — язвительно замечал Иван Якушкин, — первый фрунтовик во всей империи, ничего и никогда не хотел знать, кроме солдатиков. Всем был известен его неистовый нрав и дикий обычай. Что же можно было от него ожидать доброго для России?»{403} Выразительнее многих отозвался о предстоящем царствовании Александр Якубович, гуляка и бретер, человек довольно сомнительной нравственности. Во время восстания на Сенатской площади он избрал странную «челночную» дипломатию — подошел к Николаю и предложил ему посреднические услуги. Прочитав в 1826 году биографию Якубовича, Константин обронил: «Злодей, которого без омерзения нельзя поминать…» Сам злодей на вопрос, кого он хотел бы видеть царем, Константина или Николая, ответил: «Если уж нельзя ни того, ни другого, так уж, конечно, лучше давайте Константина; этот хоть по крайней мере старый кот, попадешься ему в когти, так разом задушит, а не станет, как котенок, играть с мышкой»{404}. В котенке, играющем с мышкой, угадывается не столько Николай Павлович, сколько ненавистный Якубовичу двоедушный император Александр, в убийцы которого Якубович себя настоятельно предлагал.

В разговоре Кондратия Рылеева с членом Северного общества, полковником Александром Булатовым речь вновь зашла об истреблении «монархического правления» и «власти тиранической». Рылеев желал уничтожения не только самой власти, но и ее представителей, включая нового императора Константина. Булатов возражал, что новый государь любим «народом и войсками». Тогда Рылеев развернул перед ним следующую перспективу: «И мне открывает он, что уже план готов и для царствования Константина, с тою разницею, что так как он народом любим, так надо было дожидать год, а может быть, и более, тогда главные товарищи заговора должны стараться входить в милость его и искать мест быть ближе к нему и окружить его вместо собственных своих друзей друзьями заговора и таким образом совершенно им завладеть»{405}. Завладеть, а там и отправиться по дорожке, проложенной графом Беннигсеном в спальню императора Павла.

На следствии Каховский утверждал, что у Рылеева был и другой замысел — один из членов общества всенародно убивает Константина и тут же кричит, что убил его по приказанию Николая — «таким образом, говорил он, мы вдруг погубим обоих»{406}. Рылеев объявил следствию, что всё это клевета.

Как очевидно, в том числе и из разговора Рылеева с Булатовым, мнение и привязанности народные для руководителей движения — только карта в политической игре. Любовь народа к Константину Павловичу то используется в целях восстания (когда солдат призывают кричать Константина и его жену Конституцию), то воспринимается как досадная помеха, которую нельзя не учитывать, но в итоге необходимо будет обойти. Народ лишен права голоса — в его уста буквально вкладывают лозунги, которые он должен провозглашать, — и выступает в роли бессмысленного дитяти, слепого в своих привязанностях и неразумного в желаниях. «К чему стадам дары свободы? Их нужно резать или стричь».