Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

21 октября

В понедельник вечером я совершенно для себя неожиданно уехала в Гельсингфорс с Витей. Мне решительно безразлично: спать в вагоне или у себя в комнате, и поэтому я проснулась только за полчаса до прихода поезда в Гельсингфорс. Было очень холодно, и густой туман стоял над городом, когда поезд подошел к вокзалу. Стали выходить из вагонов; на платформе послышались восклицания, разговоры на незнакомом языке; формы городовых, железнодорожных служащих резко отличались от наших своим щеголеватым фасоном: фуражки с маленьким круглым верхом очень изящные – и тоже совсем заграничные… Мы отправились бродить по городу. Зашли в первую попавшуюся булочную – там хозяйка ни полслова не понимала ни по-русски, ни по-немецки. Она вызвала свою дочь; молодая девушка сделала книксен и начала кое-как по-немецки объясняться с нами, так что мы в конце концов могли напиться кофе, купить разных мелочей и справиться, что можно осмотреть в Гельсингфорсе в праздник и в какие часы. Оказалось, что Атенеум и другие музеи были открыты. Мы решили отправиться в Атенеум, но так как было еще рано, то продолжали прогулку по городу. Мне хотелось увидеть памятник Рунебергу[82].

Я подошла к первому попавшемуся извозчику и, совершенно позабыв, что он меня не поймет, спросила: «Скажите, пожалуйста, как пройти к памятнику Рунеберга?» При звуке незнакомых слов извозчик с недоумением посмотрел на меня, но, услыхав последнее, он сразу понял и оживился. – «Рунеберг, Рунеберг?» – вопросительно произнес он. Я утвердительно кивнула головой. Извозчик привстал на сиденье и молча протянул руку: вдали, в тумане неясно вырисовывалась фигура статуи. С непривычки мы сразу и не заметили, что были так близко от нее. Мы вышли на Эспланаду, посмотрели величественный памятник, сквер, который имел весьма печальный вид, как и все вообще сады осенью… Народу на Эспланаде была масса. Я с любопытством присматривалась к новым типам лиц, совершенно не русских, прислушивалась к незнакомому говору. Все кругом было так ново и интересно. Пройдя Эспланаду, мы направились к рынку, и тут я остановилась в изумлении: живая картина, открывшаяся предо мною, казалось, была мне знакома и раньше: где-то я видела и эти столы, и этих торговок в темных кофтах, фартуках и опорках, и эту толпу, которая так резко отличалась от русской, и этих мальчуганов в своеобразных костюмах, шныряющих между столов… Я видела все это на картинах; даже это серенькое небо и густой туман, поднимавшийся с моря, казались знакомыми мне! Так хорошо они гармонировали с общим, немного бледным колоритом всей картины. Рынок очень близко от моря, но его за туманом невозможно было видеть.

Так как был царский день и в русской церкви должна была быть обедня, то мы вздумали опять поговорить с извозчиками. На этот раз попробовали по-немецки: «Die russische Kirche?» Извозчики переглядывались между собой и бормотали совсем что-то непонятное… – «Svenska, finska»[83], – повторяли они, глядя на нас.

Наконец я догадалась: они говорили нам, что говорят только на этих языках и других не понимают. Положение было затруднительное: мы, конечно, не знали дороги, чтобы идти пешком, а расспрашивать было невозможно: окружающее простонародье тоже ничего не поняло бы. И вот, мы уже хотели отказаться от этой мысли, как вдруг один из извозчиков, очевидно сообразив, куда нам нужно, подъехал к нам, утвердительно кивая головой на слово «Kirche». Финляндские власти уже начали прибывать в собор, когда мы приехали. Огромная, простая новая церковь и хороший хор певчих вседостойным образом представляли нашу церковь в чужой стране… В тот же день, поздно ночью, мы вернулись обратно.

25 октября

Середонин образовал практические занятия на нашем курсе таким образом: он желает привлечь к участию в них возможно большее число слушательниц и поэтому не дал сразу тем для рефератов, а предложил читать группами сочинения известных авторов по школам, начиная со школы родового быта, а потом излагать вкратце содержание этих сочинений. На первый раз он дал 11 книг, из них – семь, относящихся к школе родового быта: Эверс, Рейц, Кавелин, Соловьев, Тюрин, Хлебников и Сикорский, и 4 – к школе общинного. Некоторые, желающие излагать эти сочинения, – тут же заявили об этом профессору. Я не могла удержаться, подошла к кафедре и хотела было просить себе Эверса: «Древнейшее русское право», но, к счастью, меня предупредила Д., – она решительно заявила, что хотела бы излагать эту книгу, и я, конечно, уступила ей, как человеку, несравненно более меня знающему. Пока я соображала, какую же мне взять другую книгу (ведь все названия этих сочинений и почти все имена авторов, за исключением Соловьева и Кавелина, были мне вовсе не известны), меня позвала Иса-ва. – «Вы хотите излагать Кавелина? Я его взяла, да мне некогда писать; хотите, я вам отдам?» – «Давайте», – сказала я, соображая, что Кавелин – точно бы был юрист и что это имя весьма известное, и подошла к кафедре взять книгу у профессора. Статья, которую предстояло мне изложить, называлась «Взгляд на юридический быт Древней России»; в связи с ней нужно было излагать и другую: «Разбор сочинений Терещенки», в VI т. сочинений того же автора[84]. Середонин ушел, кончив свои объяснения по поводу занятий. Мы оживленно толковали, все торопились высказывать свое мнение по поводу таких занятий, основанных на совершенно новых началах и казавшихся всем такими интересными, а главное – не трудными. (Середонин имел в виду и это: он прямо сказал, что начинать с рефератов было бы для нас затруднительно.)

Я пришла домой, положила Кавелина на стол и, занявшись другими книгами, совершенно забыла о нем. Я хотела сначала, прежде чем браться за него, прочесть какое-либо сочинение по теории родового быта, чтобы потом, подготовясь, начать читать и Кавелина. Но я искала сочинений и не находила; и вот, как раз во время этих поисков, ко мне подошла Д. и попросила… приготовить все к 25-му. Положим, что времени до 25-го было больше недели, но ведь за это время я должна была не только написать, но также дать книгу профессора прочесть и другим, желавшим ознакомиться с учением Кавелина. А таких набралось масса. Эверс и Рейц – для всех оказались скучными и сухими авторами, все интересовались статьей Кавелина, набросились на нее: кто имел возможность достать книгу на стороне – доставал, моя же должна была послужить чуть ли не для всего нашего интерната. Так как я и без того пропустила много времени, то надо было торопиться; статья Кавелина оказалась такой интересной, так прекрасно написанной и, главное, – в ней была изложена вся теория родового быта, что я без предварительных сведений, по одной этой статье,