На линии огня - Семён Михайлович Борзунов

пришел к нам в 33-м. Урожай в 32-м году был если не самым богатым, то, во всяком случае, не плохим. Что же случилось? Тут не место пускаться в глубокие исторические исследования его причин. Удивляет одно: ни в одном учебнике нашей новейшей истории вы не найдете простого упоминания о 33-м годе, отмеченном страшнейшей трагедией. Люди умирали семьями. В нашем селе Монастырском, насчитывавшем до этого года 600 дворов, осталось 150, а ведь в те места не докатывалась ни одна из войн! Помню, что поначалу стали подыхать лошади на колхозных конюшнях. Дольше всех, пожалуй, держалась неприхотливая к кормам наша Карюха. В 31-м году она успела еще ожеребить Звездочку, и, чудом уцелевшая, эта Звездочка дожила до войны, пережила всю войну, деля поровну все заботы с женщинами, подростками и стариками, — сдохла весною сорок пятого…

Тридцать третий год остался в памяти Михаила Николаевича, как и всех нас, его сверстников, самой ужасной отметиной. Многие наши родные и товарищи по школе, по беспечным ребячьим забавам умерли, многих закапывали в землю там, где их настигала голодная смерть.

«Не могу забыть, — писал позже М. Алексеев, — человека-скелетика, который разбил в нашей избе окошко, протянул костлявую ручонку к вытащенному для остуды чугуну с кашей и прямо пригоршнями черпал ее и отправлял в рот. Я, вероятно, должен был бы написать о тридцать третьем целую книгу, но никак не соберусь с духом: ведь для этого мне пришлось бы пережить все сызнова…»

Отец и мать Михаила Николаевича умерли в тридцать четвертом. Нельзя сказать, что от голоду. Но тридцать третий год, бесспорно, поторопил эту смерть. Братья разлетелись кто куда: Александра взяли в армию, а Алексей стал работать на тракторе в другом районе.

В большой пятистенной избе остался один-единственный житель — пятнадцатилетний Миша Алексеев. Пришлось срочно овладевать навыками, не свойственными мальчишке. Теперь он доил корову, пек хлеб и в конце концов так наловчился, что ему завидовали даже соседские женщины. Сначала, конечно, не ладилось, особенно трудно давалась дойка. Молоко почему-то текло не в подойник, а в рукава рубашки. Иногда корова, отгоняя комаров, переступала ногами, попадала одною из них в ведро, и молоко приходилось выливать на землю. Особенно тяжко было зимою. Надо было ходить в школу, подыматься ни свет ни заря, чтобы успеть что-нибудь сварить и испечь. Правда, на зиму у Миши объявлялся помощник — его ровесник Василий Ступкин, у которого в тридцать третьем году умерли отец, мать, многочисленные братья и сестры. Сам он уцелел, обязанный этим исключительно своей мальчишеской предприимчивости: редкий погреб или амбар, редкий чердак, либо погребица на селе не были свидетелями Васькиной предприимчивости. Василия могли в любой момент поймать и пристукнуть — в этом он отдавал себе вполне ясный отчет. Но лучше уж умереть так, чем с голодухи. Ко времени, о котором идет сейчас речь, уже не было крайней необходимости в Васькином ремесле, но Василий не торопился с ним расстаться. В одну, пожалуй самую лютую, зиму оно вновь выручило хлопцев. У Михаила и Василия на двоих были одни старые подшитые валенки и один латаный-перелатанный пиджачишко. Купить новые было не на что. Васька предложил пилить на кладбище дубовые кресты, распиливать их на дрова и продавать на базаре в районном центре. Лошади у них, понятно, не было. Не могли они, разумеется, для этой цели взять ее и в колхозе. Пришлось обучить корову Лысенку, которая хоть и не сразу, но все-таки взяла на себя обязанности Карюхи и отвозила на базар кощунственный их товар. Школу Михаил вынужден был оставить.

«И, может быть, — вспоминает он, — главным образом из-за девчачьих насмешек: приметят под ногтями у меня тесто (его вообще нелегко отмыть, а впопыхах — того паче) и завизжат от восторга. Раз пустишь в ход кулаки, другой, а потом и отчаешься: что ты им, глупым, докажешь, ведь они неугомонны в своей непреднамеренной жестокости!»

Словом, школу пришлось оставить. Впрочем, лишь до будущей осени. Осенью же случилось такое, что совершенно неожиданно вернуло Михаила к учению. Где-то в начале сентября бродил он, ища корову, по лесу. Наткнулся на большой огород, где школьники рыли картофель. Кто-то приметил мальчонку и заорал что есть силы: «Михаил Федотыч! (Так звали директора школы.) Гляньте-ка! Вот он, Мишка-то Алексеев, шляется по лесу, а в школу не ходит!» — «Ну и пускай не ходит! — ответствовал Михаил Федотович, не глядя на хлопца, но так, чтобы он непременно услышал. — Зато он ничего и не знает!»

«То есть как же это так? — всколыхнулся Миша мысленно. — Почему же я ничего не знаю?! Я еще вам покажу!!!»

И нырнул в лес. А на другой день был уже в учительской, явившись перед строгие очи Михаила Федотовича Панчехина, человека преогромного роста. Пришлось долго уговаривать его, прежде чем он дал согласие зачислить просящего прямо в шестой класс…

Так Михаил Алексеев и окончил в родном своем селе Монастырском семилетку. В 1936 году он был принят без вступительных экзаменов в Аткарское педагогическое училище. А еще прежде случилось событие, которое надолго выбило его из душевного равновесия. Отправив документы (в том числе «липовое» свидетельство о рождении) в Аткарск, абитуриент в самом добром расположении духа возвращался домой. По дороге, на полпути, увидал кем-то оброненную газету «Правда» и в ней снимок Максима Горького — в гробу. О его смерти он еще не знал. Снимок в «Правде» буквально подкосил его. Очнувшись, схватил газету и побежал домой. В своей избе, одинокий и несчастный, он проплакал до самой ночи: умер человек, которого он, пожалуй, после матери и своего деда, любил больше всех на свете.

«В самый трудный час своего сиротства я вспоминал о нем или брал в руки его книгу, и мне неизменно становилось легче, — признавался друзьям Михаил Николаевич. — Из горьковских вещей я прочитывал — не прочитывал, а жадно проглатывал все, что удавалось добыть из скудных запасов сельской и школьной библиотек, мог наизусть читать и читал и «Песню о Соколе», и «Песню о Буревестнике», и «Девушку и Смерть», и целые главы из «Матери», и его автобиографической трилогии. Нередко мне поручали читать доклады о любимом писателе. Горький мне нужен был до зарезу! Теперь, спустя много-много лет, я ношу лауреатский знак № 1 с изображением этого человека — и да простится мне такое признание — очень горжусь им!..»

Тут я должен снова сделать отступление, совершить, так сказать, небольшой экскурс в историю.

Михаил Алексеев мальчишкой мог часами слушать рассказы взрослых о том, как они совершали