Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

XVIII века. Душа с душой говорит вполне понятным меланхолическим языком.

А мир страшен, и хочется сойти на нет.

‹…› Сижу в Николаевом пальто у окна с бушующей метелью.

18 декабря 1943

По-прежнему полное безразличие к смерти. С радостью сошел бы асимптотически на нет.

Исчезла великая тайна. Мир кажется простым, бесконечно холодным и безразлично – рассыпаться ли на атомы или жить бездарным органическим куском, как сейчас.

31 декабря 1943

1943 год. В этом году вдруг прояснились холодные, немые кругозоры. Сплошная арктика. Надо замерзать. Смерть Николая была последним ударом.

Вместе с этой ясностью непреодолимая усталость и умственная и физическая. ‹…›

Хочется к родным могилам, в беспробудное небытие. Никто от этого не пострадает.

1944

9 января 1944

Воображаю письмо, которое написал бы Олюшке, Виктору напоследок.

О сознании люди ровным счетом ничего не знают, кроме того, что знает каждый «про себя». Философия, психология ничего не добавили, кроме наукообразного размазывания тривиального. Кое о чем физики стали догадываться через Ungenauigkeit relation[313], но и то неясно все это.

Живая память о вещах и людях, о жестах, словах, живущая многими десятками лет в человеческой голове. Память с тончайшими деталями, соединяющая великолепный интеграл с детальнейшими дифференциалами. Художественность, могущество живописи и «литературы» снов. Кто же это понимает? И почему же не сохраниться памяти – сознания матери, брата.

Не знаю. Неизведанное море психического, памяти, сознания, снов. Умирать буду, сознавая, что знаю очень мало.

Послезавтра надо ехать в Москву. Опять как на казнь. Страшное это ощущение – отсутствие дома. Превращаться из человека в учреждение.

‹…› Стараюсь восстановить в уме старый Царевококшайск с громадным базаром, церквами, монахинями.

26 января 1944

Сегодня год со дня смерти Николая. Как он умирал? Ничего не известно. Наверное, страшно и невыразимо грустно. Память, остающееся сознание, душа. «Думой века измерил, а жизнь прожить не сумел»[314]. Нужно и хотелось бы писать, но руки ослабли. На похоронах сестры в 1940 г. говорили с ним, кому из нас кого хоронить придется? Прощай, Николай. Я скоро туда же…

‹…› Опять тень Николая, его коллекции, книги. Душа ушла, и что же осталось? Закрыть глаза, не думать. Лима, лима, совахвани[315].

30 января 1944

Третьего дня во сне видел Николая, одно мгновение, но с таким живым рельефом, отчетливостью и страшной грустью. И опять один вопрос: «Ведь ты умер?»

2 февраля 1944

Не знаю, как вырваться из путаной сетки дел, больших, малых, сыплющихся отовсюду. Каждое мгновение чувствую, что что-то забыл, что-то не сделал, ощущение грешника, преступника, не выполнившего важное. Усталость, растерянность.

‹…› Словно заглянул в четвертое измерение. Шопен, помноженный на философский танец. Музыкальная поэзия света и зрения. Иоланта. Еле удерживался от слез. Искреннее, совсем не фальшивое, доходящее до душевного дна – только музыка. В Большом не был, кажется, с переезда в Ленинград. Все то же, и тени старые встают 1912, 1913-го года. В ложах, кажется, сидят старые московские буржуи, профессора, ищу капельдинеров в чулках и красных камзолах. Память, память.

7 февраля 1944

Сейчас, задыхаясь и тяжело подымая ноги, тянулся пешком из Дома ученых (обед) домой по обледенелым скользким тротуарам и мостовым. И так хотелось скорее, скорее умереть, уйти в пустое небытие без памяти, без дел, без я, без забот. «Идеже несть ни печаль, ни воздыхание».

Тень Николая крыльями своими все закрывает.

17 февраля 1944

Хочется бежать в Йошкар-Олу, но 1 марта сессия Верховного Совета РСФСР.

26 февраля 1944

Стоит ли записывать? Так ясна кукольная игра всех кругом. Манекены с примитивными движениями, словами, чувствами, стремлениями. Живая, развивающаяся душа, особая, неповторяемая не видна нигде ни у кого.

‹…›

Сегодня в метро, вталкиваясь и выталкиваемый, встретился с С. И. Фингаловым, однокашником Николая. Спрашивает о Николае. Жив ли [отец] Иван Ильич? Где-то застывшая и живая человеческая память.

В воскресенье 20-го утром был с Олюшкой в Художественном театре на «Синей птице» на 1003-м представлении. Лет 35 тому назад был на 3-м. Тихая платоновская мысль и музыка. Страна воспоминаний – из памяти совсем изгладилась. Осталось только почему-то «Прощайте, прощайте, пора нам уходить». А сейчас это так желаю, так завидно. За этим туманным тюлем так хотелось увидеть мать, отца, Лиду, Николая.

4 марта 1944

Сегодня кончилась сессия Верховного Совета РСФСР. ‹…› наблюдал за Буденным. Ковыряние в носу, затем рассматривание извлеченного из носа. Затем симметричное движение обеих рук по разглаживанию усов. Так все время. ‹…› Академия, обратившаяся в бюро по торжественным сессиям, похоронам и кормежке. ‹…› …по-прежнему хочется умереть скорее.

19 марта 1944

…я, уставший и бездушный, еле волочу ноги: скелет, обросший мясом.

Вчера вечером еще два салюта. Какая-то старушка на Спиридоновке благодарила Бога, что так светло пробираться при свете ракет по переулку.

‹…› Минувшее – мать, сестры, Ваганьковское кладбище. Прошлое воскресенье ходили с Олюшкой на цветного «Багдадского вора». В этом двухчасовом сказочном сне и хотелось бы навсегда остаться, не просыпаясь, не возвращаясь к жизни.

25 марта 1944

Мне сегодня 53 года. И совсем все равно. Могу умереть, могу жить. Чувствую себя бездарным, ненужным и совершенно выпотрошенным.

Наблюдаю за старушкой Верой Павловной. Живое умирание при веселом характере и постоянном старческом болтании. Это умирание на глазах, испарение памяти, потеря ощущения происходящего, среды. Очевидное и бесспорное опровержение всяких чаяний бессмертия души. Чему же сохраниться, не умереть?

26 марта 1944

Из сознания не уходит звериная московская борьба самолюбий, пайки, лимиты, квартиры, и ни одной души, с которой можно бы говорить совсем о другом. А здесь эта старушка с упрощающимся, испаряющимся сознанием. Душа разлагается на атомы и также непостоянна, как цветок и стул.

30 марта 1944

Душевная пустота, усталость продолжается. Жить трудно. Николай, обратившийся в ничто.

Похороны отца Чехматаева по яркому Царевококшайскому снегу. Которые это по счету похороны? И так просто улетает, в ничто исчезает сознание, оставляя бездарные атомы и молекулы.

2 апреля 1944

Именины. Мать и сестра в могиле. Я один. Это двадцатое марта – как особый день длилось лет восемь-десять. Скоро конец настоящий. Ясно стало, что их совсем уже нет, матери, сестры, отца, Николая, Лиды совсем, совсем. Какие-то отрывки памяти у меня, еще у немногих. А затем настоящее, полное