Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

1 сент. (продолжение)[43]. <…>

Мне кажется, что я понимаю И. Г. и мог бы о нем написать. Тут надо говорить о трагедии компромисса. Он всю жизнь занимался политикой и, мне кажется, сам презирал ее. Но у него была своя внутренняя линия обороны, где он не уступил бы ни пяди: это любимая им поэзия, проза, живопись. И он готов был всячески маневрировать в политике, а оставался неизменным в своих вкусах и пристрастиях в искусстве. Не думаю, что у него остались нецензурные рукописи (кроме нескольких м. б. глав мемуаров): он всегда писал, чтобы печататься, и в годы, когда стала развиваться «вторая литература», это тоже его связывало и лимитировало его способность к откровенности. Я уже как-то вспоминал в связи с ним Иосифа Флавия: он бы вероятно оскорбился на эту параллель (он терпеть не мог Фейхтвангера), но от нее никуда не уйдешь.

Я виделся с ним не чаще, чем несколько раз в год, но всегда ощущал его существование и мне будет его нехватать. <…>

Все с презрением говорят о Шкловском. Непочтенная старость. То же и Федин. О Леонове вообще не говорят: его вроде и нет. Уважаемы и более менее «в форме» только Корней Иванович[44] и Каверин.

Они интересные люди, но их не назовешь первоклассными талантами.

[после отточий] Ночью «Голос Америки» передал, что на московском суде поэт Владимир Буковский приговорен к трем годам, а двое других обвиняемых — к условным срокам.

2 сент. В Лавке писателей вернувшаяся из отпуска Кира отозвала меня в сторону и дала мне потихоньку «Разговор о Данте» Мандельштама и еще одну книжку Цветаевой «Мой Пушкин». Пошлю ее Эмме.

5 сент. Вчера похоронили Илью Григорьевича. ЦДЛ был переполнен и тысячи москвичей прошли мимо гроба и еще тысячи не попали. До конца траурного митинга в ЦДЛ на улице Герцена стояла огромная толпа, остановившая уличное движение, которую тщетно милицейские машины с рупорами старались уговорить разойтись. <…> Блестящее отсутствие Федина, Леонова, Шолохова, Соболева. Не говоря уже о прямых противниках И. Г. (Кочетове, Грибачеве, Сафронове, которые могли бы прийти из приличия, хотя бы.) Кроме иностранных и речи Кассиля на кладбище, — ни одной достойной речи. Характерно, только иностранцы упоминали о горе близких И. Г. [,] Любовь Михайловны и Ирины[45]. <…> Почему не говорил ходивший в толпе с потерянным лицом Каверин или Боря Слуцкий, который вместе с художником Биргером[46] многое сделал в закулисной организации похорон.

Замечательные старухи: Любовь Михайловна и Надежда Яковлевна не проронили ни слезинки. Плакала Наталья Ивановна, рыдала до изнеможения дочь Ирина, плакала Маша Валлентэй-Мейерхольд.

Я приехал в пол-одиннадцатого. Посидел с Надеждой Яковлевной и Нат. Ивановной в третьем ряду верхнего зала, где стоял гроб. Потом пошел вниз, уступив свое место Фрадкиной[47]. Стоял в почетном карауле вместе с Аникстом и Копелевым. На митинг я уже не мог пройти в битком набитый зал и слушал его из верхнего фойэ, смотря на бушующую перед ЦДЛ толпу. <…> Кладбище уже набито шпиками с траурными повязками на рукавах. Я никогда не видел такой толпы шпиков (в ЦДЛ их было тоже очень много: сотни). Потом приходят автобусы из ЦДЛ. Говорят, что было какое-то побоище у выхода из ЦДЛ. <…> И Н. Я. и меня пригласила после к себе Любовь Михайловна, но Н. Я. попросила меня накормить ее обедом в ЦДЛ и отвезти домой: она страшно устала. Едем на автобусе ССП в ЦДЛ. Утро было дождливым, но днем распогодило и стало жарко.

5 сентября (продолжение).

В ЦДЛ сдвинули столики и сели вместе: Н. Я., Лена Зонина, Сара Бабенышева, Копелевы, Аникст, я и еще какие-то девушки из Иностранной Комиссии.

Выпили в поминовение И. Г. немного водки и посидели часа полтора. Потом отвез Н. Я. Разговор об И. Г. и о том, какая это потеря. Н. Я. умная женщина и говорит верно. Она помнит, как несколько лет назад она наскакивала на него, а я всегда его защищал. Дарит мне «Разговор о Данте» с памятной надписью о том, что за эту книгу долго боролся И. Г. Уезжаю от нее в пол — десятого, не чуя ног от усталости (я встал около пяти утра и с девяти в городе). <…>

Со смертью И. Г. образовалась огромная пустота, которую чем дальше, тем будет ощущать острее. Все-таки огромное он занимал место в нашей жизни. <…>

Кроме Кассиля прилично говорил Лидин[48]. Но и это все.

Кто-то сказал: «Не могут у нас без Святогорского монастыря»!.. Чрезвычайные милицейские меры и толпы шпиков с выразительно тупыми лицами с казенными траурными повязками (жалкая мимикрия!) на рукавах — все это было характерным зловещим и трагикомическим обрамлением похорон, которые могли бы быть широкодушны [sic] и сердечны. Вот в этом вся наша жизнь — новый светлый дух нашей интеллигенции, воспитанной, кстати говоря, Эренбургом больше, чем кем бы то ни было другим, и полицейское охранительство самого дурного пошиба… <…>

Третьего дня приезд Т[они] с девочкой. Отдал ей все деньги, которые были и надо перевести еще.

10 сент. Сегодня американцы передавали по радио 1-ю главу из книги Светланы Сталиной о смерти отца. Пожалуй, ее можно было бы смело напечатать в «Правде» — она полна любви и уважения к отцу. Ну, на то она и дочь. С фактической стороны она не совпадает с известным рассказом о смерти Сталина, напечатанным во Франции, где изображается, что будто бы его нашли уже мертвым и перед этим взламывали дверь. Впрочем, м. б. и взламывали, но это было еще до приезда Светланы на дачу в Кунцево. <…> Светлана писала эту книгу в Жуковке под Москвой: это район, который я хорошо помню — мы там жили на даче летом 1928 года и она называет названия Ильинское, Знаменское и Усово, которые я помню. Помню, что тогда говорили, что поблизости дача Сталина. Потом это стало запретной зоной. Мы жили, помнится, в Ильинском. <…>

Письма от Эммы и Татьяны Тэсс. Телеграммы от Эммы и Гарина. Я написал Эмме, что не приеду сейчас.

Попрежнему болею: то лучше, то хуже. Думаю, что это почки.

Ветви яблонь ломятся под плодами. Яблок так много, что их даже не воруют. Я не помню, чтобы было столько. <…>

Недавно вспоминал, просматривая дневники, свой роман с Надей[49]. Уж тогда я был в полном говне и почти нищим, но все время хочется сказать: хорошее было