Мастер серийного самосочинения Андрей Белый - Маша Левина-Паркер

характеристики, по его мнению, – номинальность фабулы и двухрядность построения текста: «В обычном романе на первом плане была связь предметов фабульного ряда <…>. У Андрея Белого связаны не вещи, а образы». Автобиографические и иные отражения реальности, согласно этой гипотезе, сцепляясь в относительно произвольный и лишь номинально осмысленный ряд фабулы, служат для собирания развернутых метафор в параллельный ряд на другом уровне: «Привычки Котика: скашивание глазок, ощущение от кашицы и даже сидение на особом креслице – снабжены своими рядами; упоминаясь, они вызывают свой ряд, они (события «строя») только крючки, к которым притянут “рой”»[676]. Расщепляющий единство дискурса и находящий в нем множественность уровней (рядов), критический подход Шкловского был столь же новаторским для своего времени, сколь и поэтика Белого.

«Котик Летаев» – книга о детстве, опирающаяся на опыт Бореньки Бугаева, будущего Андрея Белого. Точнее, о сознании ребенка, как его ретроспективно воссоздает память взрослого. Если же задаться вопросом, как сделан «Котик Летаев», то книга эта – демонстрация прежде неведомых возможностей языка, в особенности возможностей построения фразы на основе языковых ассоциаций. Это рассказ о вхождении языка в человеческое сознание.

Отметая антропософскую мотивировку текста, Шкловский утверждает: «Понадобилась вторичная мотивировка связи планов в “Котике Летаеве”; “рой и строй” – мир и сознание – связаны языковыми средствами и мотивированы детским сознанием»[677]. Шкловский указывает на роль языковых средств у Белого, но все же отводит им роль все еще подчиненную – средств связи планов текста.

Я постараюсь показать: язык Белого, особенно в «Котике Летаеве» – и средство повествования, и действующее лицо. Категории традиционной поэтики в этом тексте смещаются. Повествовательный мир радикально преобразуется: языковые ассоциации перестают быть только скрепами, связующими событийные и образные уровни повествования, они становятся еще и важным элементом сюжета и таким образом одной из движущих сил повествования. Собственно «содержательный», событийно-предметный ряд отчасти уступает свою сюжетообразующую функцию языковым ассоциациям, многообразным словесным играм, которые тяготеют к тому, чтобы составить свой, равноправный ему, ряд повествования.

Дискурс Котика одновременно – и детские воспоминания взрослого невротика Николая Летаева, и художественное высказывание писателя Андрея Белого о языке. Детское сознание служит не только мотивировкой повествования, но и средой, в которой, благодаря ее близости к бессознательному, ассоциативные языковые процессы протекают со всей возможной интенсивностью.

Вот что пишет Бердяев о новаторской роли Белого в современном искусстве:

В известном смысле А. Белый – единственный настоящий, значительный футурист в русской литературе. В нем погибает старая, кристальная красота воплощенного мира <…>. В художественной манере А. Белого все также смещается с своего старого, казавшегося вечным места, как и у футуристов. Он <…> своим существом и своим творчеством разрушает все старые формы и создает новые[678].

Действительность «Котика Летаева» есть лишь во вторую очередь реальность внешнего мира, а в первую очередь есть реальность языка и сознания. По наблюдению Бердяева, все объекты, входящие в зону изображения, Белый перевоплощает «из предметов реального мира в умопостигаемые символы». Достигается же это особой техникой: «Для А. Белого, как писателя и художника, характерно, что у него всегда начинается кружение слов и созвучий и в этом вихре словосочетаний распыляется бытие, сметаются все грани»[679]. Подмеченное Бердяевым замечательно характеризует поэтику Белого.

Теории языка и Котик по Лакану

Прочтение прозы Белого, как и последующих произведений модернизма и постмодернизма, требует аппарата, позволяющего проследить не только деление текста на различные составляющие и их комбинирование, но и разложение последнего, как когда-то казалось, неделимого кирпичика текста – слова.

Радикальная семиотизация характеризует развитие как прозы, так и литературоведческой рефлексии в ХХ веке. Разделение текста на структуры и последовавшая за этим деконструкция бинарных оппозиций, «смерть субъекта» и выдвижение на его место языка, обогащение литературоведения семиотикой и психоанализом – эти вехи в развитии теоретической мысли отмечают одновременно и этапы продвижения вглубь атома художественного текста.

Использование слова как сложносоставного динамического единства – не только существенная черта поэтики Белого, но и краеугольный камень теории автофикшн, которая помогает эту черту осмыслить. Функции элементов слова и их ассоциативных сцеплений, как в индивидуальном сознании, так и в языке, столь же важны и в создании художественного текста; этим во многом и определяется феномен самосочинения (автофикшн). Чтобы понять, как полисемантическое сообщение порождается текстом, воспользуемся, вслед за теорией автофикшн, возможностями лингвистического психоанализа. В лакановской интерпретации он представляет универсальный подход к осмыслению роли языка. Лакан подчеркивает языковую природу бессознательного: «<…> как обнаруживает психоанализ, бессознательное представляет собой языковую структуру»[680].

Теоретические построения Лакана, доказывавшего, что освоение языка человеком трансформирует его восприятие мира, перекликаются с идеями Л. С. Выготского, исследовавшего вопрос, как язык структурирует восприятие ребенка, когда он начинает познавать мир:

Уже с самых первых шагов развития ребенка слово вмешивается в его восприятие, вычленяя отдельные элементы, преодолевая натуральную структуру сенсорного поля и как бы образуя новые, искусственно вносимые и подвижные структурные центры. Речь не просто сопровождает детское восприятие – она уже с самых ранних этапов начинает принимать в нем активное участие; ребенок начинает воспринимать мир не только через свои глаза, но и через свою речь[681].

В трудах известного психолога неизменно подчеркивается, что он выступает под знаменем беспристрастного научного анализа. Тем более замечательно его совсем не умозрительное свидетельство для литературоведческого анализа:

Тот факт, что включение речи действительно оказывает на законы натурального восприятия известное перестраивающее влияние, виден с особенной ясностью тогда, когда вмешивающаяся в процесс рецепции речь затрудняет и осложняет адекватное восприятие и строит его по законам, резко отличным от натуральных законов отображения ситуации[682].

Слова, знаки трансформируют чувственную реальность по своим правилам, прежде всего синтаксическим. Грамматический строй фразы настолько настроен на передачу значения, что фраза может в каком-то смысле означать самостоятельно – не требуя ни контекста, ни понимания слов высказывания. Знаменитый пример Л. В. Щербы для студентов его семинара, сводящий в безупречное грамматическое единство несуществующие слова: «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокренка», – показывает, как органично язык может функционировать как бы в режиме самообеспечения, не нуждаясь в референтном ряде[683].

В обсуждении реальности и ее восприятия имеется в виду не противопоставление «объективной реальности» и ее «субъективного отражения», а различение двух разновидностей отражения – чувственного восприятия мира и языковой реконструкции мира. И теоретик Лакан, и опирающийся в своих обобщениях на эмпирические данные Выготский, говоря о несовпадении референтного ряда и языкового ряда, о неадекватности вербализированного восприятия натуральному восприятию, различают не действительность и ее модель, а две модели восприятия. Они не совпадают, но и не противостоят друг другу. И восприятие органами чувств, и восприятие, структурируемое языком, далеки от внешней действительности. И органы чувств, и язык в некотором роде лжесвидетельствуют, но по-разному. Язык заменяет своими синтаксически выстроенными показаниями хаотические показания пяти чувств. Так называемое замещение реального символическим – не что иное как замещение чувственного восприятия не менее реальным вербализированным восприятием.

Якобсон писал о самодостаточности знаковой реальности и ее равноправии с другими реальностями. Сказанное им по поводу текстов модернизма вполне могло бы быть отнесено к речи любого говорящего индивида:

В знаковом универсуме <…> все настолько реально, что каждый знак, каждое созданное слово представляются снабженными полной и автономной реальностью; так что избыточным был бы самый вопрос об их отношении к какому-то внешнему объекту и даже о существовании такого объекта[684].

Лакан подобным же образом ставит под сомнение любую референциальную теорию, связывающую каждое слово с тем или иным предметом. Подчеркивая отличие пчелиного кода от человеческого языка, он пишет: «Насколько он (пчелиный код. – М. Л.-П.) может считаться языком? Мы можем