Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

одел двух детей в шубы из каракуля, и у нас в воротах с них этот каракуль сняли!»

В небольшом эссе «АПП!», посвященном Проханову, Сергей сравнивает Александра Андреевича с Катаевым: «Он – римлянин. Римский тип писателя. Таким был Катаев. Острый эгоцентризм и чрезвычайный эстетизм. И одновременно системный лоск. Дети тоже, как правило, системны, держатся за всё сильное и крупное, что помогает в потоке жизни, и эстетичны, видят мир, как цветную летнюю кинопленку».

Схож Сергей со своим героем и в творческой манере. «Более всего Шаргунов, как мне кажется, учился у Валентина Катаева – но Катаева сейчас мало кто помнит, и вообще на такую прозу нынешний слух не отстроен. Поздний Катаев именовал свой стиль “мовизмом” – на русский язык этот странный термин можно перевести как “плохизм”. То есть он осмысленно (и кокетливо) ставил целью писать плохо – позволяя себе самые неожиданные словесные выверты, как бы не заботясь о форме, сюжете и о читателе вообще. Сам-то при этом знал, что пишет настолько хорошо, насколько вообще возможно», – писал в рецензии на шаргуновскую «Книгу без фотографий» Захар Прилепин (http://www.novayagazeta.ru/arts/48717.html).

В биографии есть многочисленные мостики-пересечения и с современностью. Семья Вали жила в Одессе напротив Куликова Поля. Смотря на него, Катаеву «приходили в голову зловещие образы бойни». В мае 2014-го, через сто лет после начала Первой мировой, здесь вместе с людьми горел Дом профсоюзов.

Приводит автор и актуальные слова Катаева об украинском национализме, высказанные сорок лет назад: «Хохлы не любят не только евреев, они не любят нас, кацапов, тоже. Они всегда хотели иметь самостийну Украину и всегда будут хотеть…» Валентин Петрович добавляет: «И вообще, я плохо понимаю их: что, им плохо живется, они не полные хозяева у себя, на Украине? Даже здесь, в Кремле, они составляют, наверное, половину правительства».

Большой и подробный разговор о 1920-х годах наталкивает на мысль об их чрезвычайной близости к нашему времени. Не зря они так интересуют и Захара Прилепина. Тогда же Катаев знакомится с Леоновым, которого возвратил читателю Прилепин. Отношения этих двух писателей были скверными всё время, что Сергей объясняет «стилистическими разногласиями». При этом к тому же Катаеву можно применить заглавие прилепинской биографии Леонова «Игра его была огромна». Ведь не зря ряд исследователей видели в Валентине Петровиче прообраз «великого комбинатора». Он тот же «подельник эпохи».

20-е годы прошлого века – это и всплеск творческой энергии, открытость новому. И в то же время нэпманщина и мещанство. Вспоминается катаевская пьеса «Растратчики», предчувствие грядущего «большого террора». Москва «шумит бумажными миллиардами», – цитирует Сергей писателя Ивана Шмелева. Повсеместные растратчики, призраки Остапа Бендера. Та же ориентация на заграницу, которая нам непременно поможет. «Признание здесь, у нас, приходит с Запада», – вспоминает сын писателя высказывание отца.

Важное сравнение делает автор с Набоковым: «Раньше по юношеской дури мне казалось, что Катаев – это Набоков для бедных: упрощенный, с отсечением неблагонадежных мыслей, необходимостью потрафлять цензуре и пропаганде, некоторой журналистской поверхностностью, рассчитанной на “широкие массы”». Теперь же восприятие иное: «Набоков – неподвижное бездонное озеро, Катаев – море, всегда наморщенное ветром. Катаева от Набокова отличало присутствие в прозе ветра, который можно назвать “демократизмом”».

Катаев был вовлечен в историю, она его закрутила. Ушел добровольцем на Первую мировую, в него будто вселилась душа его предков-воинов. Потом воевал за белых и красных в Гражданскую. Сам он считал, что «накликал войну, как-то таинственно ответственен за бойню», то есть переживал личную сопричастность истории. Как тут не вспомнить героя повести Шаргунова «Чародей» Ваню Соколова, который считал, что именно с его чародейского свиста всё и пошло, в том числе и развал страны? Ветер, бег, причастность к актуальной политической повестке присутствуют и в шаргуновской прозе. Оба писателя как бы вживляются в свое время, дерзко и самоуверенно бегут вместе с ним, стараясь забежать вперед, подгоняя и само время (далеко не зря Катаев сделал заглавием одной из книг призыв-заклинание «Время, вперед!»).

Как пишет Захар Прилепин в рецензии на шаргуновскую биографию Катаева: «Самое главное, конечно же, что творческая эволюция Шаргунова – это как бы перетасованные катаевские периоды. Ранний Шаргунов (“новомировские” его рассказы, повести “Малыш наказан”, “Ура!”, “Как меня зовут?”) – удивительно наблюдательный, ломающий фразу, аномально чувствительный к миру, метафоричный – это сразу и поздний, эпохи мовизма, Катаев, и совсем молодой – эпохи одесской дружбы с Буниным.

Так хорошо, как писал Шаргунов в самом своем начале, – у нас едва ли кто умел.

Следом у Шаргунова начинается период политических шаржей, сарказма, гиперболизма (повесть “Птичий грипп”) – это раннесоветский Катаев, не столько даже фельетонный, сколько романный – мы имеем в виду такие романы, как “Остров Эрендорф” и “Повелитель железа”.

(И у Катаева, и у Шаргунова – это самый сомнительный, но, видимо, неизбежный период.)

Нынешний шаргуновский период – прозрачности и простоты, прямой фразы, ровного дыхания, нарочитой зачистки любой слишком заметной метафоричности (мы имеем в виду “Книгу без фотографий” и роман “1993”) – это Катаев времени тетралогии “Волны Чeрного моря”, повести “Сын полка”.

Куда дальше выведет Шаргунова путь – не очень ясно; пока же мы имеем дело с уходом в жанр биографический». (http://svpressa.ru/culture/article/153078).

Сергей умеет влюблять. У него это прекрасно получилось. В финале своих поисков вечной весны автор приходит к выводу, что «наслаждение Катаевым – вечная весна». Всё так. Это наслаждение запойное и при этом предельно трезвое во взгляде на эпоху, в которую он жил. В биографии она выступает вторым главным героем, которого Шаргунов высвечивает с разных сторон, избегая односторонности и схематизма. Эпоха ответила взаимностью, она зажила на страницах книги.

Катаевское «Время, вперед!» – это может быть и наш девиз вместе с хранением тепла и доброты «цветика-семицветика», воспоминаний детства. В финале рассказа Шаргунова «Жук» тринадцатилетняя Варя «всматривалась в стекло, пытаясь уловить свое отражение. С ней это случилось впервые: она сама себе нравилась. То отражение, которое расплывалось и плясало на стекле – мутное и кареглазое, – почему-то было ужасно милым и привлекательным». Сергей также всматривается в отражения, в том числе и в свое. Ему тоже было 13 лет, когда произошли разломные события 1993-го. С того времени много воды утекло, пришла взрослость, но Сергей всё бежит по жизни, юношески подпрыгивая, дышит воздухом свободы, не забывая «цветика-семицветика», который зажат у него в кулаке.

Глава третья

Воин света Захар Прилепин

Очаровывающий странник

Задыхающиеся в спертом воздухе литдеятели еще в 2004 году ухватились за малотиражную публикацию «Патологий» Прилепина в петрозаводском журнале «Север». Всем нужна была такая кислородная маска. Далее обороты только раскручивались. Теперь его имя – устойчивый литературный бренд. Через него будто проявляется классический