Давид Карапетян - Владимир Высоцкий. Воспоминания

— Всё равно, ты всё потом расскажешь Марине. Из солидарности. Да к тому же вы ещё и соотечественницы.

А вот с друзьями Высоцкий бывал предельно откровенным.

В отличие от Марины, пусть и не будучи проницательным сердцеведом, Володя не заблуждался насчёт подоплеки этой внезапной тяги к нему из лагеря сильных мира сего. Как-то раз речь зашла о давнем почитателе и «друге» Володи — замминистра Константине Трофимове:

— Да знаю я, почему Костя так ко мне относится. Ты что думаешь? Вот сидят они там в Кисловодске в тёплой номенклатурной компании, выпивают. Костя хочет выпендриться, он и говорит: «А вот я сейчас позвоню Марине с Володей». И набирает номер: «Видите, мол, с кем дружу?»

Конечно, К. Трофимову вольно было тешить свое тщеславие «дружбой с Высоцким». Но как мог Володя считать своим другом чиновника, который с пеной у рта доказывал ему свое «право на привилегии»?

— Ты пойми, Володя, я же всего этого сам, своим потом и трудом добился. Я всю жизнь, как вол, пахал, во всём себе отказывал и никогда от своих привилегий не откажусь.

— Эти люди ничего не хотят понимать, — с горечью подытожил Володя.

Но с «этими людьми» Володя общался. Они были ему нужны. В основном, чтобы помогать друзьям. Лично я побывал у этого замминистра дважды. По поводу трудоустройства. По личной просьбе Володи.

Не сделал ни черта!

Особенно много «друзей-чиновников» было у Володи в Министерстве морского флота. И там меня принимали на самом высоком уровне. 30 декабря 1971 года Володя позвонил мне в три часа ночи:

— Завтра в 10 утра будь как штык в Министерстве морского флота. Тебя примет помощник министра. Он сейчас сидит у меня. Они берут тебя на работу. Я хочу, чтобы ты работал на флоте, а не среди сухопутных крыс.

Спросонья я даже не догадался поблагодарить Володю, а ведь я тогда был в катастрофическом положении. Володя же был абсолютно трезв, помнил обо мне и, доведя гостей до нужной кондиции, вырвал в три утра нужное обещание.

Помощник же министра, почувствовав, видимо, себя плохо после возлияний накануне, на службе не появился, и назначенная встреча не состоялась. Когда я сообщил об этом Володе, он просто сказал:

— Чему ты удивляешься? Разве ты не знаешь, «что сытый голодного не разумеет»? А с ним я порву отношения. Не надо было обещать!

Позже, правда, он был всё-таки прощён. Володя был отходчив.

Но Высоцкий на этом не успокоился и устроил мне новую встречу, на этот раз с начальником международного отдела Минморфлота.

Тот принял меня по всем правилам номенклатурной вежливости: «Кофе, коньяк?», — но вместо конкретных предложений по работе стал излагать свою точку зрения на взаимоотношения Марины и Володи.

— Ну, Марина — просто героиня. Как она всё это выдерживает? Удивительная женщина!

Мне стало беспощадно ясно, что дальше туманных обещаний дело не пойдет. Вот если бы за меня хлопотала лично вице-президент общества «СССР—Франция» Марина Влади! Ходатайство же Высоцкого для карьерных чиновников этого ранга являлось скорее аттестацией неблагонадёжности рекомендуемого лица. Сам же Володя просто-напросто перепутал вгрызшихся в свои кресла морских крыс с бороздящими океаны морскими волками...

Схожая история чуть раньше произошла с другим начальником международного отдела. На этот раз на «Мосфильме». Встретив Володю как-то раз на киностудии, тот попросил у него записи его новых песен.

Ответ Высоцкого больше смахивал на ультиматум:

— Хоть завтра! Но при одном условии — если устроишь моего друга Давида Карапетяна на постоянную работу.

От неожиданности начальник растерялся:

— Ты понимаешь, Володя, он у тебя немного того... варёный.

— Ерунда всё это — просто он не любит шестерить.

Тот что-то промямлил: сделка показалась ему явно неравноценной.

Но самая неожиданная— для самого Володи — метаморфоза произошла с его отцом Семёном Владимировичем. До появления Марины у Володи с отцом были очень напряжённые отношения. Володя жаловался:

— Он меня совсем не понимает. Ругает меня, считает, что я его позорю, а я ему говорю, что пою правду, никакую не антисоветчину, но он меня не слышит...

Мне это казалось вполне естественным проявлением конфликта «отцов и детей». Сколько нравоучений приходилось мне самому выслушивать от собственного отца! Но я видел, как болезненно Володя переживает это: отца он любил. Помню, как он долгое время собирал зажигалки для его коллекции, как обрадовался, когда я презентовал ему свою: «Вот здорово, такой у него нет!»

Но вот появилась Марина. И начались чудеса. Семён Владимирович тут же стал теребить пропащего сына: «Когда же ты меня познакомишь с невестой?»

Встреча состоялась, но Володя, напившись и уснув прямо на диване, слегка расстроил церемонию смотрин, поставив в дурацкое положение и грядущую невестку, и грядущего тестя. Володя невесело рассказывал:

— Начались активные действия со стороны отца. Мол, давайте дружить семьями, чаще видеться. Ты знаешь, мне за него делается стыдно — он передо мной прямо-таки заискивает.

Его поражало, что в таком возрасте человек может так внезапно измениться только из-за того, что его сыном увлеклась респектабельная иностранка. Сильно покоробила Володю и малоприятная история с «Жигулями», купленными отцом вроде бы для него. И здесь, судя по рассказу сына, Семён Владимирович оказался не на высоте.

Сегодня, с дистанции тридцати лет, Володины раздоры с отцом видятся мне в несколько ином свете. Видимо, у каждого была своя правда.

Странно всё-таки упрекать встроенного в систему офицера-связиста в том, что тот не сразу «расслышал» сына. Ведь полюбить песни Володи (даже военные) — было равносильно для отца отречению от собственной биографии, признанию, что вся жизнь — коту под хвост. Ведь они подрывали основы той системы, которая его выпестовала и отличила. Какие могут быть претензии к полковнику Советской армии, когда и искушённые интеллектуалы (даже фронтовики) шарахались от этих «судорог сердца»?

А ныне? Вот серьёзный поэт и эмигрант Наум Коржавин открыто признаётся, что не любит «Баньку» Высоцкого: «Просто не понимаю, о чём там речь!»

Другой пример. Середина семидесятых. Кафе Дома журналистов. Талантливый с европейской известностью, прозаик Андрей Битов обращается к Юзу Алешковскому: «Ведь ты же написал воистину народную песню. Ее пели, поют и будут петь всегда». Чувство попранной справедливости молча закипает во мне голосом незабвенного Шуры Балаганова: «А Высоцкий? А «Банька»? А «Кони»?» Со смутной надеждой на творческую солидарность смотрю на автора «всероссийского хита» о товарище Сталине. Увы, весь его вескомессианский, скромно потупившийся облик словно вопрошает: «Ну какой может быть в такой момент Высоцкий»?