Две жизни Пинхаса Рутенберга - Пётр Азарэль

Несколько дней он пребывал в предвкушении долгожданной встречи. Горький позвонил в полдень.

— Я в Генуе, Пётр. На вокзале.

— Так приезжай ко мне, Алексей Максимович. Адрес ты мой знаешь?

— Конечно, на конвертах твоих писем он мне оскомину набил, — усмехнулся Горький.

— Прекрасно, жду тебя. Сестра моя тоже будет тебе рада.

Он позвонил домой и предупредил Рахель. Дав указания сотрудникам, он вышел из конторы и пошёл путём, который почти ежедневно преодолевал уже года два. Стоя на маленьком балконе, он видел, как Горький сошёл с такси возле дома, и махнул ему рукой. Горький радостно ответил. Друзья обнялись на пороге и долго трепали друг друга по плечу. Рахель стояла в гостиной, улыбаясь дорогому гостю. Горький подошёл к ней и, взглянув на неё, поцеловал руку.

— Меня всегда волновала особая еврейская красота, — произнёс он, не отпуская руку зардевшейся от комплимента Рахели.

— Она не только красавица, но и отличная хозяйка, Алексей Максимович, — заговорил Рутенберг. — Обед она приготовила отменный. Располагайся, будь как дома. Мы живём скромно, но не жалуемся.

— А кто знает, Пётр, в чём счастье-то? Оно точно не в вещах, которые нас окружают, а в душе.

— Великий ты философ, — восхитился Пинхас. — Что ни фраза, то афоризм.

— Так и требования ко мне какие! Чтобы соответствовать, нужно много работать над собой. Порой это приводит в такой лабиринт, что просто стыдно. Два года мы с Луначарским, Рудневым и Богдановым занимались богостроительством. Пытались соединить марксизм и религию, основываясь на сходстве социализма и христианства. А в прошлом году выпустили сборник «Очерки философии коллективизма». Её прочёл Владимир Ильич и был крайне недоволен нашим стремлением реанимировать или сочинить религию.

— Ленин по этой причине к тебе наведался на Капри? — спросил Рутенберг.

— Нет, это я его пригласил. Он не был у меня больше двух лет. Это я нуждался в философских беседах с гениальным человеком. Ты читал его трактат «Материализм и эмпириокритицизм»?

— Слышал о нём. Мне сказал Герман Лопатин, что с трудом его одолел. А он идеолог марксизма.

— Лопатин бывал у меня на острове и читал лекции. Большой умный человек, — продолжил Горький. — Так вот мы с Лениным две недели рыбачили, гуляли и ожесточённо спорили. Я, ты помнишь, написал недавно «Исповедь» и у нас с ним возникли большие философские расхождения. А расстались мы друзьями. Ты себе не представляешь, как много и сердечно мы говорили, пока ехали в одном купе от Неаполя до захолустной Бардонеккьи на границе с Францией.

— Ленин тебя переубедил?

— Видишь ли, Пётр. Я не сторонник какого бы то ни было насилия. Для меня марксизм — слишком жесткое мировоззрение, которому я всегда желал придать более гуманный и человечный вид.

— Алексей Максимович, я бывал и социал-демократом, и был близок к Боевой организации эсеров, формировал боевые дружины, вооружал террористов и разделял их взгляды. Я был близок с Гапоном, а после его предательства организовал над ним суд. Несколько лет добивался правды в ЦК партии и претерпел жестокое разочарование в своих вождях. А разоблачение Азефа Бурцевым поставило жирную точку на моём революционном прошлом. Поэтому я тебя очень хорошо понимаю.

— С волками жить по-волчьи выть, дорогой мой, — усмехнулся Горький.

— Давай-ка, поедим, Алексей Максимович. Небось, ты проголодался. Рахель нам уже накрыла.

На столе уже стояла супница, содержимое которой наполняло гостиную приятным запахом свежих овощей и говяжьего мяса, и фарфоровое блюдо с лазаньей, источающей аромат пармезана, моцареллы, ветчины и рикотты. Они с аппетитом поели и выпили по несколько рюмок граппы.

— У меня, Пётр, когда я пью граппу, возникает ностальгия по русской водке. Я вот написал тут «Сказки об Италии», а думал-то о России, — разоткровенничался раскрасневшийся от алкоголя Горький.

Он откинулся на спинку кресла, посмотрел на сидящего напротив друга и вздохнул в ответ своим мыслям.

— Жизнь множество раз сталкивала меня с евреями. В юности я во время скитаний нанимался работником в еврейской колонии на Украине. В Самаре брал уроки иврита у знакомого часовщика. В Нижнем Новгороде я был свидетелем еврейского погрома, который описал в своём очерке. Дружил с гравёром Свердловым и даже стал крёстным отцом его сына Залмана. При крещении он получил имя Зиновий. Ты же знаешь, он принял и мою фамилию Пешков.

— Я слышал, он женился? — спросил Рутенберг.

— И уже развёлся. Он ведь после эмиграции в Канаду и переезда в Америку, поселился в Италии и какое-то время жил у меня на Капри. Большой грех на мне, Пётр. Вроде бы хотел своему другу добра, а как его сын принял православие, отец отрёкся от него. Не божеское это дело, отрывать человека от его веры и народа.

— Так ведь он не один такой, — возразил Рутенберг. — Многие евреи крестились, чтобы стать равноправными гражданами в своей стране.

— Ты всё правильно сказал, Пётр. Евреи делали это потому, что были несправедливо и жестоко угнетены. Россия в неоплатном долгу перед евреями. Она не понимает, каким великим богатством обладает. Ведь сейчас на её территории большая часть мирового еврейства — движущей силы человечества, учителя его совести и духа. Несколько лет назад я был в поездке по Америке. Мне довелось убедиться, какой огромный вклад вносят евреи в её развитие. Юдофобия — неисправимый грех русского народа.

— Так что же делать, Алексей Максимович? Покидать неблагодарную страну и строить свою?

— С великой болью говорю тебе, Пётр. Если Россия не осознает своей вины перед