Борис Соколов - На берегах Невы

Когда я перезвонил минут через десять, мать была обрадована.

— Сработало, — сказала она. — Холод и собаки, это оказалось для них слишком. Они ушли, но ушли они в пивной бар на Садовой улице. У тебя есть минут тридцать, чтобы собраться.

— Держите собак на улице, — взмолился я.

Быстро я добежал до дома, быстро собрал вещи и оставил родительский дом, даже толком ни с кем не попрощавшись. Петербургская Биологическая лаборатория, где я работал, располагалась по Английскому проезду, всего в нескольких кварталах от нашего дома. Я добрался до работы нормально. Шестиэтажное здание было огромным. Часть подвала занимала анатомичка, где находились банки с формалином и законсервированными в нём человеческими частями. С помощью моей помощницы Марты, я нашёл место, где спать. Она принесла мне одеяла, подушку и бутерброды. В данной комнате находилась экспозиция, посвящённая сравнительному изучению строения сердца. Сердца людей любого возраста, начиная с эмбриона и кончая сердцем девяностопятилетнего старика; а также сердца самых разнообразных животных от рыбы до обезьяны, сотнями в банках размещались на полках и прямо на полу.

У Марты было чувство юмора, она оставила мне книгу Аристотеля «История природы».

— Хорошо почитать в твоей ситуации, — сказала она мне. — Аристотель утверждал, что сердце является центром умственной активности человека.

— Возможно это и так, — мрачно заметил я. — Если сердце перестало биться, и помещено в банку с формалином, то мыслительный процесс конечно прекращается.

Воздух в комнате был насыщен парами формалина, что наводило меня на мрачные мысли, выражающиеся русской поговоркой о том, что всё есть «Суета сует». После десяти дней в этой комнате я частично проникся правотой этой поговорки, и ночами держал длинные диалоги с сердцем девяностопятилетнего старика. После двух недель в этой комнате я решил, что уже можно уезжать из Петербурга. Я пошёл на вокзал и без всяких происшествий сел на поезд в Киев, забитый демобилизованными солдатами. Народу в поезде было как килек в банке. Я с трудом кое-как втиснулся между людьми. Моё присутствие произвело неожиданный эффект: народ отодвинулся от меня как можно дальше, а некоторые вообще ушли. Я опешил:

— Что случилось?

— Ты чего из больницы, что ли? — спросил один.

— Какой больницы?

— Вы жутко воняете, товарищ, — и он тут же исчез.

Только тут я понял, что я настолько пропах формалином, что вполне могу удовлетворяться пословицей: «Нет худа без добра».

На фронте было спокойно. Война, в действительности, закончилась. Троцкий уже подписывал мирный договор с немцами в Брест-Литовске от лица нового советского правительства. От армии остался один скелет, солдаты дезертировали тысячами. Все он были крестьянами, которые торопились домой принять участие в разделе земли, обещанной большевикам лозунгом «Земля — крестьянам». Прошло несколько лет для того, чтобы они поняли, что коммунисты взяли власть, чтобы не дать, а отобрать у них землю.

Илья снова встретил меня в Ровно. В мрачном молчании мы доехали до госпиталя, не проронив ни слова.

— Когда ты уедешь, Илья? — спросил я.

— Я не в спешке, командир. Старуха и моя дочь держат моё маленькое хозяйство в порядке. Пока я вам тут нужен, я буду здесь.

И он спросил:

— Как там, совсем плохо?

— Совсем, — ответил я.

В госпитале было всего несколько пациентов с лёгкими инфекциями. Делать было нечего, и персонал играл в бридж с обеда и до позднего вечера.

Скоро мне пришёл приказ, чтобы мы передислоцировались в сторону Киева для демобилизации. Ночью перед отбытием я снова пришёл в старую церковь. Была ранняя весна. Через дырку в потолке я снова видел тёмно-синее небо, усеянное далёкими, спокойными звёздами.

Красный снег.

Стояла весна 1918 года. Киев был в праздничном настроении. Весёлые толпы народа гуляли вдоль Крещатика. Река Днепр шумно несла свои вольные воды дальше на юг в манере, совершенной отличной от спокойного и самоуглублённого течения моей любимой Невы. Националистическое движение на Украине было в полном разгаре. Русский язык был запрещён в государственных учреждениях, и все перешли на украинский. Вдобавок, я был безработным и не мог найти работу по причине моей русской фамилии. Потом я нашёл работу в Киевской лаборатории микробиологии, но я не был готов возвращаться к спокойной научной жизни. Я приступил к работе, но мои мысли были далеко от трихомонад, которых я начал изучать. Моя страна страдала как огромный раненый медведь, истекающий кровью.

Однажды в конце марта я зашёл на работу к моему другу доктору Михаилу Майданскому, который руководил медицинской службой Юго-Западной армии.

— Ну что?

— Ничего.

Ему не было нужды рассказывать обо всей этой истории с Учредительным собранием. Вся эта горечь была написана у него на лица.

— Я давно тебя ждал. Я знал, что ты благополучно добрался до Киева.

— Я…..

Я попытался объяснить моё плохое настроения. Однако в этом не было нужды. Майданский вполне понимал это.

— Некоторые новости для тебя.

И Майданский протянул мне клочок бумаги. Это была записка от Васильева. Она была краткой: «От варваров сбежал, теперь прячусь». Был ещё номер телефона. Ну, слава богу, что Васильев живой. Это было первое облегчение.

— Ты читал газеты? — прервал мои мысли Майданский.

— А мне это нужно?

— Почитай сегодняшнюю «Украинскую Звезду».

— Она на украинском, а я не понимаю ни слова.

— Слушай.

Заголовок гласил: «Всероссийское Учредительное собрание живо! Чехословацкая армия, сформированная из военнопленных, восстала против Советского правительства. Они сформировали новый фронт под Самарой».

— А здесь вот написано то, что касается тебя, мой друг, — сказал Майданский.

Газета была прислана мне для передачи членам Учредительного собрания.

В заметке говорилось: «Все члены Учредительного собрания должны немедленно прибыть в город Уфу. Возобновление Учредительного собрания намечено на август 1918 года в Уфе».

— Это означает позади чехословаков, — объявил Майданский.

— Но как? — я был ошарашен.

Как кто вообще может добраться до Уфы? На границе с Сибирью, тысячи вёрст территории, контролирующейся большевиками. По всей центральной России царил красный террор: люди арестовывались толпами без всяких объяснений, тысячи ликвидировались ежедневно.

— Трудно, мой друг, но не невозможно, — и он подбадривающе улыбнулся.

Я решил сразу: