Страх над Невой. Убийцы Санкт-Петербурга второй половины XIX века – начала XX века - Иван Дмитриевич Путилин

говорит: «Что-то у меня голова заболела. Поиграйте одни. Я вам водочки принесу, а сама лягу!»

Слышь! Вот хитрая! Бой-баба была… Побежала, принесла водки, огурцов, а сама за занавеску и легла. Будто спит. Мы пить да играть, пить да играть. Спор подымем, и опять играть…

А она, подлая (я это потом узнал), тихонько встала, мешок вынула и шасть! — на свое дело. Только известно, баба. Скажи в ту пору она мне, покайся, может, и сейчас вместе были бы… Несет мешок-то, а ей и тяжело, и страшновато. С третьего этажа идти надо. Мы на третьем этаже жили. Донесла до низу… только вдруг внизу кто-то дверью хлопнул. Со двора, значит. Она испугалась, мешок отбросила да наверх, опять за занавеску, и лежит… А мы все играем, и нам невдомек, то есть ни сном ни духом. Спит баба, и все! И вдруг…

— Ну? — сказал сиплый голос.

— Сейчас! Прикурю только!

Спичка вспыхнула и погасла. Петр Гвоздев увидел острый красный нос и черную бородку клином. В темноте, словно волчьи глаза, засветились два красных огонька. Рассказчик продолжал:

— Вдруг на лестнице крик, шум! И визжат, и кричат, и двери хлопают. Мы карты прочь — и на лестницу. «Что такое?» — «Убийство! Человек без головы, и голова напрочь, и в мешке! Сейчас полиция!»

Я говорю: «Машка! (так мою стерву звали). Убийство!» А она: «Ах, как ты меня испугал! Я спала!» Слышь? Ха-ха-ха! Шельма! Спустился я вниз. Там околоток, дворники, лежит что-то, рогожей накрыто, и не подпускают. Прохоров перепугался, хотел домой идти, не пущают. Не велено, говорят. Мы и толчемся на лестнице, а моя Машка лежит себе и хоть бы что…

Приехали тут и сыщики, и следователь. Все как есть. Осмотр делали, допросы. Почти до утра, а потом и пошли по квартирам. Осматривать да допрашивать. Тот, что мою бабу напугал, поднялся по лестнице, наткнулся на мешок и крик поднял. Он сказал, что слышал, как по лестнице вверх кто-то побежал. Ну, они и пошли вверх в каждую квартиру. Пришли и к нам. Баба моя встала, и начали нас опрашивать, а агент все по квартире ходит да высматривает. Баба говорит: так и так, стряпала обед, вернулся муж, поели, спать легли, потом в карты играли, у ей голова заболела, и она спать легла. Больше, мол, ничего не знаю. И я то же сказал, и Прохоров. Мы-то с ним и вправду ничего не знали.

— Провела, значит, — заметил сиплый голос.

— Провела, шельма, — ответил дребезжащий и продолжал: — Они повернулись и пошли прочь. Только агент как закричит: «А это что?» Мы к нему, а он фонариком светит и на пол показывает. На полу-то пятна, и совсем около двери. «Это что?» «А это я тяпкой палец порубила», — говорит моя баба, а агент уже дрова прочь бросает да словно ищейка по следу, так и дрожит весь. Как дрова разобрали, а там лужа крови. «Это что?»

Тут баба моя в ноги, и повинилась…

Наступило молчание, потом дребезжащий голос произнес со вздохом:

— А скажи мне, я бы помог, и все было бы по-тихому.

— Чего ж не сказала? — спросил сиплый голос.

— Побоялась, что я ее бить буду. А теперь лучше? На восемнадцать лет! Шутка?.. И я пропал. Тягали, тягали. Все думали, что и я знал, а я ни-ни…

— Баба дура, известно, — проговорил сиплый голос. — Коли убил, никто не видел, так укрыть пустое дело. Со мной раз было…

Наступило молчание, потом опять вспыхнула спичка, погасла, и в темноте засветились папиросы. Петр Гвоздев дрожал, как в ознобе…

— Убил, что ли? — спросил дребезжащий голос.

— Убил, — нехотя ответил сиплый. — Да так, зря. Было это еще в Вяземской. В Банном флигеле. Я там жил у Купороса. Солдат в отставке. И жил там Авдюшка хромой. Такой задорный мужичонка. Ну вот и случись… весной было. Все на двор ушли, а я с Авдюшкой в комнате. И не помню сейчас, из-за чего спор затеяли. Авдюшка меня хвать в ухо, а я его в грудки. Он и покатись да башкой об нары — и дух вон! Я кровь-то заплевал да ногой затер, его в охапку и будто веду. По дороге — Купорос. «Куда?» А на лестнице темно. «Пусти, — говорю, — вишь, Анучин натрескался, в Стеклянный веду».

А кто Анучина знал, тому известно, что, коли он с деньгой, значит, пьян… Вышел это, вытащил его, прошел задами да на извозчичий двор под колоды и кинул. Потом вернулся, поговорил с Купоросом, на двор пошел, увидел пьяного Анучина и его домой свел. Для отвода глаз, значит, и шабаш! Полиция нашла, дозналась, кто, да так и отъехала. Пустое дело…

— Известно. Теперь, к примеру…

— Что это? — тревожно сказал сиплый голос.

Сквозь шум дождя и ветра послышались крики.

— Выгляни!

Дверь отворилась, и с порывом ветра донесся какой-то беспокойный шум.

— Обход! — испуганно воскликнул дребезжащий голос.

— И то!

Они беспокойно вскочили на ноги. Петра Гвоздева охватил страх. Он вскочил тоже и бросился к двери.

— Стой! Ты откуда? — раздался сиплый голос, и мощная рука ухватила его за горло.

— Пусти! Я тут был, — прохрипел Гвоздев.

— Я спрашивал, почему молчал?

— Спал… не слышал…

— Небось!

— Что надо, все слышал, — произнес сиплый голос, и в тот же миг Гвоздев почувствовал острую боль в боку, вскрикнул и упал навзничь.

Две тени скользнули из дверей вагона и скрылись в темноте ненастной ночи.

Отряд городовых с околоточными, с помощником пристава и агентом медленно шли вдоль вагонов, заглядывая в каждый. Агент освещал внутренность вагона фонарем, и друг за другом из них извлекались ночлежники, мало-помалу образовывая изрядную толпу.

— Выходи! — крикнул агент, увидев лежащего Гвоздева, но тот не шелохнулся.

— Что ж ты! Слышишь! — агент направил свет фонаря на его лицо и тотчас обернулся к помощнику пристава: — Зарезанный! Кровь как из барана.

— Ну, вот и хлопоты… — недовольно сказал помощник пристава…

Кошко Аркадий Францевич

«Жестокие убийцы»

Жестокие убийцы

Спускались вечерние сумерки. Была страстная суббота. В квартире моей царило то волнение, что присуще обычно в этот день всякой русской семье. Поспешно накрывали стол и в художественном порядке расставляли на нем снедь и пития. Незабываемая минута!

Особенно в эмигрантской жизни. Где найдешь теперь такую совокупность и разнообразие кулинарных шедевров?

Санкт-Петербург. 6 и 7 линии Васильевского острова. Почтовая открытка

Перебрасываясь словами с прибывшими на разговенья родными и