Лагарп. Швейцарец, воспитавший царя - Андрей Юрьевич Андреев

фракции Большого совета кантона Во и вплоть до конца 1820-х годов без устали отстаивает там свободу печати, введение суда присяжных, открытость парламентских заседаний, повышение жалованья школьных учителей и т. д.[427]

Но не только швейцарская политика занимала Лагарпа в эти годы. Ничуть не меньше его интересовали и европейские дела, и, конечно, с неслабеющим вниманием следил он за Александром I. Поток его писем к российскому императору в 1816–1820 годах не иссякал, некоторые их них были столь велики, что являлись трактатами, которые рассматривали разнообразные актуальные вопросы политической жизни (касаясь, преимущественно, Франции, но также Англии, германских и итальянских государств, Испании и Латинской Америки). Лагарп по-прежнему хотел сохранять сопричастность к делам и занятиям своего бывшего ученика. Неоднократно выражал швейцарец надежду на то, что Александр I, наконец, начнет широкомасштабные реформы в тех государственных сферах России (народное образование, законодательство), где они так назрели и где обсуждались еще с начала XIX века.

Со временем в лозаннском кабинете Лагарпа появляются новые «памятники» тем из поступков Александра I, в которых провозглашались и реализовывались «либеральные принципы». То были, прежде всего, созыв парламента (сейма) в Царстве Польском в 1818 году и отмена крепостного права в Остзейских губерниях, состоявшаяся с 1816 по 1819 год. Отрывки из речи Александра I в Варшаве по случаю открытия Сейма и из его обращения к лифляндским депутатам (которые поднесли царю новое «Положение» о местных крестьянах, превращавшее их из крепостных в лично свободных арендаторов земли) были оформлены в виде памятных надписей и помещены по обе стороны бюста Александра I так, что Лагарп, пишущий свои письма к царю, постоянно устремлял на них взгляд.

В 1818–1819 годах Александр I, действительно, всерьез занимался подготовкой крестьянской реформы и введения конституционного устройства не только в отношении окраин своей империи, но для собственно русских земель. По поручению императора в 1818 году два ключевых государственных сановника (граф А.А. Аракчеев и граф Д.А. Гурьев) подготовили проекты отмены крепостного права в России. Сведения о грядущих переменах в жизни крестьян и помещиков широко обсуждались тогда в русском обществе. Не меньший резонанс вызвала и Варшавская речь от 15/27 марта 1818 года, в которой Александр I впервые открыто объявлял о своем желании даровать России конституцию (которое, как известно, он многократно высказывал своему окружению, в том числе и Лагарпу, начиная со второй половины 1790-х годов). Через некоторое время после произнесения речи подготовка такой конституции началась в Варшаве, в канцелярии «императорского комиссара» Н.Н. Новосильцева; к октябрю 1819 года ее основное содержание было готово и одобрено Александром I[428].

Для Лагарпа очень важны были публичные свидетельства верности Александра I либеральному курсу. Они стали огромным утешением после длительного уныния, в которое швейцарца повергало общее реакционное направление политики в Европе, и особенно во Франции после Реставрации (о чем Лагарп не уставал сообщать царю, справедливо усматривая здесь вину не только французских ультрароялистов, но и союзных держав, попустительствующих такому курсу). Поэтому, прочитав Варшавскую речь императора, Лагарп поспешил написать ему короткую записку, где говорил, что провозглашенные «великие истины» произведут свое благотворное действие не только в Европе, но и в Новом свете, и что «обещания, данные Александром I, сделались залогами, данными всему роду человеческому» (22 мая 1818 года). В следующем письме от 1 августа он, не обинуясь, писал царю о том, что, даровав России конституцию, Александр исполнит свое «призвание» (правда, тут же подробно был описан весь огромный объем необходимой для этого подготовительной работы). В отношениях учителя и ученика вновь, казалось бы, наступало потепление.

Однако тем не менее существовала политическая сфера, которая явно разделяла Лагарпа и Александра I. Речь идет о деятельности последнего в рамках Священного союза. Акт о его создании, кулуарно подписанный монархами в качестве их персональной «декларации», был вскоре к удивлению дипломатических кругов торжественно опубликован в России вместе с манифестом Александра I от 25 декабря 1815 года (то есть к празднику Рождества Христова), который надлежало зачитать народу во всех храмах. Вскоре появился он и в европейских газетах. Высокий тон документа совершенно не соответствовал внешнеполитической практике того времени, а его эпитеты, отсылавшие к Священному Писанию и христианской нравственности в делах государственных и международных, наполнили недоумением не только Лагарпа, но и многих деятелей той эпохи. Более всего Лагарпа, видимо, возмутило, что судьбы народов в этом документе целиком и полностью передавались в руки их монархов, которые сравнивались с «отцами больших семейств», распоряжающимися своими подданными как детьми. «Название Священного союза народам спокойствия не внушает и в рассуждении их заветнейших интересов ничего определенного не сообщает», – писал позднее швейцарец (28 августа 1820 года).

Подобно многим европейским политикам, Лагарп увидел в провозглашении союза «филантропические намерения» Александра I, которые однако могли «навести на толкования весьма тревожные», причем вредят эти толкования прежде всего авторитету самого российского императора. Неоднократно Лагарпом в письмах высказывалась мысль, что политика Священного союза вдохновляется вовсе не Александром I (тут он ошибался), а кабинетами австрийским, прусским и даже английским – хотя Англия и не присоединилась к союзу! Но в чем Лагарп оказался прав, так это в том, что, создавая систему коллективной безопасности в Европе, основанную на евангельских принципах, Александр I принимал и принцип коллективной ответственности за все, что происходит в Европе, при этом его собственная роль как главы державы, внесшей решающий вклад в победу над Наполеоном, неизбежно умалялась.

С одной стороны, по мнению Лагарпа, «не успели объявить о создании Священного союза», как европейские правительства поспешили приписать «могущественному влиянию» России «все меры, вызывавшие сомнения или жалобы». С другой стороны, сам Александр I не свободен теперь в своих внешнеполитических решениях, поскольку должен сообразовываться с коллективными декларациями конгрессов Священного союза (а иначе попадет под упреки об «опасности преимущественного влияния России»). Лагарп с горечью замечал: «Если желает кто утратить главенствующее влияние, на которое имеет он все права, должен покориться ревнивым замечаниям конгресса, на котором завистники и трусы всегда стакнутся без труда и начнут козни плести» (25 июля 1817 года).

Именно поэтому Лагарп отказался от поездки в Аахен, где на первый конгресс, проводимый под эгидой Священного союза, осенью 1818 года собралась вся мировая политическая элита во главе с монархами. Характерно, что для некоторых политиков отсутствие Лагарпа в Аахене стало неприятным сюрпризом, поскольку они рассчитывали на его поддержку. Так, Бернардино Ривадавия, полномочный представитель Объединенных провинций Южной Америки (а с 1826 года – первый президент Аргентины), с которым Лагарп познакомился в Париже зимой 1817/18 года, хотел через царского наставника передать Александру I официальные акты бывших испанских колоний, провозгласивших независимость и теперь добивавшихся ее признания и защиты от возможного нападения со стороны Испании. В результате эти документы, привезенные в Аахен, но так и не переданные там российскому императору, должны были добираться до него окольным путем через Швейцарию. В канун конгресса к Лагарпу впервые написал и граф Эммануэль де Лас Каз, камергер Наполеона, сопровождавший того на остров Св. Елены, откуда был выслан обратно в Европу. Он пытался привлечь внимание союзных монархов, чтобы добиться смягчения условий содержания их пленника. Через посредничество Лагарпа Лас Каз надеялся лично обратиться в Аахене к Александру I и напомнить о «прежней дружбе» российского императора с тем, кого сейчас Лас Каз называл больным страдальцем[429].

Между тем Лагарп категорически не одобрял созыв Аахенского конгресса и не ждал от него ничего хорошего. Ему хватило опыта участия в Венском конгрессе чтобы понять, насколько дипломатический мир враждебен принципам, которые неизменно исповедовал бывший царский наставник. Поэтому даже естественное желание вновь повидаться с Александром не смогло перевесить отвращение Лагарпа к тому, что в его глазах являлось средоточием реакции против прав народов – и с ней, увы, теперь был связан и его ученик. Перечисляя принятые за последние три года