Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин

Однажды летом сорок третьего года, в теплый солнечный день, часов в семь пополудни вместе с Петром Петровичем поставил сети в реке Ольховей близ лазарета, а Петр Петрович ушел ставить вентеря поблизости от реки в озере. Вся пойма реки зеленела и цвела, воздух чист и прозрачен, кругом всеобщая тишина, в вышине звенела песня жаворонка, а над ним безмерное голубое небо. Было так томительно-торжественно хорошо на душе, что ничего не хотелось делать или идти к Петру Петровичу. Я полулежал на мягкой душистой траве с цветами и смотрел вокруг на землю, на окружающие дали и чистое бесконечное небо. В душе таилась необъяснимая грусть торжества сознания и величия непостижимого, но постигаемого мироздания.

Мысли мои унеслись в высь поднебесную. Мною овладело состояние отвлеченности от всех земных дел и тревог, забот и хлопот повседневных настолько могучее, что мысли и чувства превратились в созерцание. Косые, почти параллельные лучи заходящего заполярного солнца создавали длинные тени от холмов, кустарников, травы и луговых цветов, и вдруг вдали появилась медленно, величаво и торжественно идущая ко мне она, одетая в черное платье. Вместе с ней шли двое двух-трехлетних детей — она вела их за руки.

Лица их светлелись, но черты скрывали тени начавшихся сумерек, а очертания форм, рост и профиль лица были ее. Я стоял во весь рост и неотрывно смотрел на чудесное видение с восторгом и тревожной радостью. Но почему двое детей, ведь с ней оставался один… Неужели это чудесное знамение, что будет в жизни у нас еще второй? Она все шла ко мне, ближе и ближе и, не доходя до меня, еще там, вдали, начала поворачивать влево и исчезать вместе с детьми в тени наступивших сумерек, удаляясь к видневшемуся на горизонте полустанку железной дороги, все более уменьшаясь до полного исчезновения. Я долго стоял и смотрел туда, где скрылось чудесное виденье. Может быть, в этот час чудесного виденья и она там, в России переживала чувства воспоминания о прошлом, все, что было прекрасного в прожитой нашей жизни до ареста и заключения. С тяжелым чувством в душе и болью в сердце по потерянному Эдему, близких и дорогих — я лег на еще не остывшую землю и стал смотреть в начинающую чернеть голубую бездну неба и зеленый свет звездного мира. А мысли неслись за тысячи километров туда, к ней и сыну. Чувства мои были переполнены к ним безмерной любовью экстаза и самоотречения. Ни одного мрачного облачка, тени его не было во мне к ней и ему — а жила только нежная и светлая любовь, полная сиянием солнца и лунного света. Никогда я так не любил ее и сына, такой чудесной любовью во все годы, как в этот вечерний летний день созерцания. Это была единственная и неповторимая любовь души и сердца по глубине и полноте чувств.

Я продолжал оставаться на берегу реки, погруженный в мечты и грезы. Стало совсем темно. В это время подошел Петр Петрович и позвал меня: «Пора идти в лазарет, там скоро вечерняя проверка, завтра утром пораньше до работы придем проверять свои снасти». Молча шли мы в свою обитель — зону «всех скорбящих». Говорить мне и почему-то Петру Петровичу не хотелось. Молча пришли в лазарет и оба без ужина легли спать.

Отношение здешней лазаретной администрации к врачам по сталинскому набору было необоснованно придирчивое по работе и питанию. Надо было всячески угождать, гнуть спину по делу и без дела перед начальницей лазарета, старшим поваром из числа рецидивистов, вместе с администрацией крадущим продукты питания у больных себе за зону, а поэтому шайка поваров у администрации имела большее уважение, «как друзья народа», чем все прочие сталинского набора «враги народа», и дело иногда доходило до того, что некоторые врачи во время работы в бараке больных снимали халаты и уходили на общие работы. Так начальница в этом, Абезьском лазарете распорядилась перевести врачей на общее полуголодное питание. Затем начала вмешиваться в специальную работу каждого врача, не имея познания в этих специальностях.

Тогда врач-хирург Денисов Василий Дмитрович из Ярославля, с десятилетним сталинским сроком, и врач-невропатолог Тартаковский из Саратова, тоже с десятилетним сталинским сроком, сняли во время работы халаты и ушли в бригаду на общие работы по заготовке дров для лазарета. Но лечебно-санитарному отделу не было расчета держать врачей на общих работах, а потому через некоторое время их отправили на работу по специальности в другие отделения лазаретов.

Шел сорок четвертый год. Заключенные на десять лет и больше могли погибнуть и гибли от тяжелых условий климата, работы, хронического недоедания, сурового режима, от разрушенной личной и семейной жизни, от сознания беспросветной жизни в случае выхода из концлагеря и невозможности иметь хоть те же гражданские права, что были до заключения. Все эти внутренние и внешние причины систематически убивают тело и душу каждого заключенного, и кто знает, что после окончания срока заключения вновь его не продолжат тут же или по выходе из заключения в будущем — закрытым шемякинским судом или просто без суда, особым совещанием, или просто схватят и отправят в края отдаленные или расстреляют.

Так, у врача Бездетного окончился срок заключения — его задержали до особого распоряжения. У врача грузина из Тифлиса окончился срок — оставили в лагере тоже до особого распоряжения, и каждый из них просидел в концлагере еще по два-три года дополнительно-сверхсрочно. Как эти, так и многие другие были оставлены сверхсрочниками на несколько лет. А экономист пятого отделения, бывший командир дивизии Павлов три раза оканчивал срок, три раза вызывали его на освобождение и три раза добавляли ему срок заключения по три года. Видимо, он так и сидел в концлагере, и если остался жив, то надо полагать, он сидел в лагере до конца срока жизни царя Иосифа, когда «хватил его кондрашка».

Шел сорок пятый год — пятый год жизни и работы в концлагерях — лазаретах. Если первые три года жена писала часто и хорошие письма, то с конца сорок четвертого года письма приходили все реже и реже, да и тон писем становился