Иоанн Кронштадтский - Одинцов Михаил Иванович

Во время болезни Иоанн впервые задумывается о месте своего упокоения. Он хотел, чтобы им стал Иоанновский монастырь в Санкт-Петербурге. В середине декабря он направляет особое прошение на имя митрополита Санкт-Петербургского Антония. Он писал: «За последние месяцы моей жизни, чувствуя в себе недомогание и старческие болезни и приближаясь к концу земного моего поприща, я обращаюсь к Вам, милостивейший мой архипастырь, с покорнейшей моей просьбой — разрешить в случае моей смерти проводить меня в вечность и отпеть меня при Вашем предстоятельстве в основанном женском Иоанновском монастыре, а тело мое погребсти под нижним храмом преподобного Иоанна Рыльского»[218].

В самом начале 1905 года ситуация становится критической. Иногда близким даже казалось, что наступают его последние дни. Приглашенные именитые врачи установили у больного тяжелый недуг — воспаление предстательной железы. И хотя он страдал от мучительных и почти непрекращающихся болей, но от предписаний и назначений врачей отказался, ибо они сводились к тому, что надо оставить службу, вести спокойный образ жизни и даже — согласиться на операцию. Пастырь хотел и надеялся, что может жить в обычном для себя режиме: службы, поездки, выступления, встречи, приемы. В период болезни близкие часто слышали заочный спор Иоанна с врачами: «Они не велят служить, а я без ежедневной службы жить не могу. Отслужу — легче. В причащении Святых Таин моя и ваша жизнь».

Иоанн сообщил соборному причту о своем желании «принять святое таинство елеосвящения по чину святой Церкви»[219]. Соборовали его 3 января. В кабинете Иоанна собрались семь священников во главе с протоиереем П. П. Преображенским. Присутствовали близкие и родные, игуменья Ангелина (Сергеева) с начальствующими сестрами из Иоанновского монастыря. На улице, под окнами квартиры, стоял стеной народ со слезами и с молитвой, сопереживая происходящему. В конце таинства батюшка устал и просил сократить обряд. Он лежал на постели в подряснике с закрытыми глазами и, казалось, сильно страдал. Духовенство и светские по очереди подходили к нему, кланялись и целовали руку, прощаясь с ним, может быть, навсегда, ибо надежды на выздоровление по человеческим соображениям почти не оставалось.

Однако в последующие дни отец Иоанн почувствовал себя значительно лучше. В дневнике он оставил запись: «Таинство елеосвящения — духовный мед, живоносное питие. Какое блаженство! Экстракт всего Евангелия»[220]. Что «невозможно у человека, возможно у Бога» — и спустя месяц Иоанн встал с одра и в Прощеное воскресенье (27 февраля) служил литургию. Затем служил он весь пост и Пасху. Однако давалось ему это все труднее и труднее: болезнь притаилась, лишь на время отступив, но, напоминая о себе невыносимыми болями. Иоанн кротко и терпеливо переносил их, никому не жалуясь, рассматривая выпавшие ему страдания как предочищение грешной души. Единственное, что его «оживляло», — Святое причастие, и потому он приобщался каждый день. Во время служения литургии боль утихала. Не имея сил, Иоанн почти не выезжал из Кронштадта.

Слухи о его физическом недомогании и невозможности для него встречать и причащать приезжающих распространились по России. Под их влиянием заметно сократилось число паломников в Кронштадт, уменьшился и приток поступающих пожертвований. В печати появлялись лишь единичные сообщения об исцелениях по его молитвам. Одновременно на страницы «теперь свободной» прессы хлынул поток обличений, осуждения деятельности и взглядов Иоанна Кронштадтского.

Он пытается противостоять этому и направляет в редакцию газеты «Котлин» письмо с просьбой разместить на ее страницах следующее обращение: «По непонятной, невыразимой ненависти ко мне редакторов — издателей «Петербургского листка», «Петербургской газеты» и недавно народившейся «Руси» молодого Суворина, эти три газеты помещают на своих страницах постоянные клеветы на меня, ложные известия и ругательства и ссылают меня то в Соловки, то в Сибирь, то увольняют на покой после Нового года, желая как-нибудь извести меня и совсем убрать с этого света. Пока Бог терпит грехам моим, я спокойно остаюсь в Кронштадте и служу Богу и людям, хотя и выезжаю часто по просьбам верных и в Петербург, и в Москву, и в другие города. В отставку не выхожу, хотя и ветеран летами, но не дряхлый силами. Пишу и печатаю, и всем правду говорю, и не с сегодняшнего дня, а давно-давно, и остаюсь неизменным в своей добропорядочной жизни, как ни клевещут на меня злые языки. Но они дадут ответ Судящему право всей вселенной»[221].

Болезнь Иоанна Кронштадтского совпала с начавшейся в России революцией: Кровавое воскресенье в Петербурге, повсеместные стачки и забастовки рабочих, студенческие волнения и возмущения в войсках, беспорядки в духовных семинариях и академиях, крестьянские бунты…

На волне общественного недовольства поднялся и вопрос о свободе совести, о раскрепощении государственной церкви и религиозной свободе для всех и для каждого. Вдруг выяснилось, что защищать устои симфонии государства и православной церкви по существу некому — общество протестовало, требовало свободы духа, дела и молитвы. Лишь крайне правые — черносотенцы и националисты — осмеливались говорить о сохранении статус-кво.

В адрес Иоанна Кронштадтского потоком идут письма, телеграммы и обращения не только с пожеланиями скорейшего выздоровления, но и с просьбой дать оценку развернувшимся в стране событиям, осудить «лиходеев», выступивших против Отечества, Самодержавия и Веры. До поры до времени близкие Иоанна не посвящали его в содержание поступающей корреспонденции, которая могла доставить ему боль и волнения. Исключение делалось для отдельных событий, на которые Иоанн не мог не отреагировать. В частности, ему дали знать об убийстве террористами 4 февраля в Москве великого князя Сергея Александровича. За подписью пастыря летит телеграмма в адрес императорской семьи: «Скорбь Ваша неописуема; скорбь Спасителя в Гефсиманском саду за грехи мира была безмерна; присоедините Вашу скорбь к Его скорби — в ней найдете утешение. Верноподданный протоиерей Иоанн Сергиев»[222].

Протест народных масс, направленный и против «духовной несвободы», сделал очевидным факт банкротства государственной церковной политики. Царизм под давлением революции соглашается на вероисповедные реформы. Под началом С. Ю. Витте в Комитете министров и Особом совещании идет напряженное обсуждение конкретных мер, которые должны были снять имевшиеся «религиозные стеснения» и дать свободу «раскольникам», «сектантам», инославным и иноверным обществам. В феврале 1905 года Журнал Комитета министров с перечнем первоочередных мер был представлен на утверждение императора. Тот не возражал, лишь высказал одно замечание: «Согласен! Но нахожу, что с вопросами религиозного свойства нельзя поступать как с обыкновенными делами. Их следует обсуждать медлительно и всесторонне»[223].

В марте 1905 года С. Ю. Витте и все привлеченные им к обсуждению проблем свободы совести пришли к убеждению, что следует издать особый указ, в котором правовые нормы должны быть изложены в «соответствии с современными условиями жизни и требованиями терпимости в делах веры». К разработке указа были привлечены обер-прокурор Святейшего синода К. П. Победоносцев и первенствующий член Святейшего синода митрополит Санкт-Петербургский Антоний. Их позиции и взгляды на вероисповедные реформы оказались различными. Если Антоний не возражал против расширения прав и свобод старообрядческих, сектантских и иноверных организаций и обществ, но считал, что необходимо дать и «свободу Церкви» — ослабить «слишком бдительный контроль светской власти», разрешить свободно приобретать имущество для нужд православных обществ, «дозволить» участие иерархов в Государственном совете и Комитете министров[224], то Победоносцев в принципе отвергал всякую попытку изменения существующих взаимоотношений Церкви и государства и уж тем более — давать свободу неправославным обществам. Свою позицию в одном из писем императору он изложил так: «Общий мой взгляд против указа во всей его целостности. Заседания Комитета министров суть пытка. Слышны только безумные речи людей, не хотящих знать ни истории, ни народа… провозглашающих только какую-то голую свободу, стремящихся в несколько часов разрушить вековые учреждения, установленные для ограждения ценности государства и внутреннего порядка»[225].