Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик...

А когда отец маялся от последствий старого ранения, нас с сестрой вечерами ждала особая повинность, мягко говоря, доставлявшая нам с сестрой мало удовольствия. Впрочем, повинности не для удовольствий и существуют. Называлась она «тереть ногу». И мы исполняли ее, строго следя за тем, чтобы очередность ни в коем случае не нарушалась, хотя она все равно то и дело нарушалась — хитрая сестра все время норовила не успеть сделать днем уроки, все оставляла на вечер какую-нибудь будто бы нерешающуюся задачку, тогда как нерешающихся задач у нее, как и у меня в будущем, почти не было, а если все-таки были, то ни мать, ни отец тем более не имели возможности нам помочь. Но пока я был дошкольником, сестра вовсю дурачила меня этими задачками…

Возможно, отцу было бы гораздо приятней, если бы и мама хоть изредка тоже ему «ногу терла», помимо исполнения прочих обязанностей. Но я ни разу не видел, чтобы она это делала, и думаю, что он, скорей всего, не смел ее просить…

Отец ложился поудобней на койку, я или же сестра садились рядом на табурет и делали, делали этот изнурительный, к тому же вызывающий отвращение массаж. Это было ничуть не лучше, чем дрова пилить. А отец-то, конечно, в минуты, когда мы «терли ему ногу», в нирване пребывал. И, глядя на него, мать с бабушкой принимались «искаться в головах». Иной раз такой кайф перепадал и сестре, и даже мне, в чьей голове вряд ли что можно было найти как внутри, так и снаружи…

В общем, все мы были не прочь на досуге предаться простейшим житейским утехам, чем-то явно напоминающим рукоблудие, прости, Господи…

И постепенно боль покидала отца. Возможно, наши с сестрой усилия весьма споспешествовали тому, возможно, не весьма, но споспешествовали, однако я в реальный смысл моей работы не верил тогда совершенно — детский нигилизм, что вы хотите.

Боль отпускала отца, и он опять, разумеется с известной натяжкой, «ходил гоголем». До следующего падения. Ведь что ни говори, а был он тогда еще весьма молодым, по нынешним моим меркам, человеком и хотел выглядеть да и жить не хуже других, тем более что некоторые другие, совершенно не считаясь с авторитетом сельского учителя, так и норовили уязвить беднягу в самом для него святом. А святым для него — уж очень хочется мне так думать, хотя, вне всякого сомнения, отец сам подобным образом никогда не формулировал, и, вероятно, я опять приписываю ему душевные качества, которыми он в силу объективных и субъективных причин не располагал, — святым для него было то чувство, которое он испытывал к своей первой в жизни женщине, которая могла бы стать и последней, если бы всю жизнь не стремилась к совершенно иному, чтобы в конце концов это иное заиметь и уразуметь на личном опыте, что сказочным принцам либо вовсе нет места в стране победившего соцреализма, либо для этого надо самой быть аналогичной принцессой, что очень обременительно и ответственно не только в данной стране, но и в любой другой…

Родиться мне пофартило в деревне Борки близ города Тюмени. К тому времени семья уже вырвалась из-под гнета спецкомендатуры и могла, хотя бы теоретически, жить где ей заблагорассудится. Дядя Леня, вернувшись с флота бравым матросиком, моментально женился, причем на городской девушке, причем на учительнице начальных классов. Впрочем, он и сам имел, как мы помним, изрядное для нашей местности образование. В общем, тоже влип в прослойку.

Кстати сказать, в те времена, вопреки нынешнему зубоскальству интеллектуалов, слово «прослойка» никого не коробило, и принадлежать к ней считали за честь.

Видимо, свадьба была у нас, я ее запомнил, потому что была жуткая теснота, мне мучительно хотелось спать, и я каким-то образом отвоевал себе место на кровати, но спать мне все равно не давали, то и дело бесцеремонно сдвигали меня к стенке, как мелкий неодушевленный предмет, садились на кровать, курили невыносимые папироски — «Север» да «Прибой», по-видимому, ничуть не волнуясь, как оно скажется на моем детском организме, не станет ли, как минимум, причиной моего раннего влечения к зелью.

Помню отчетливо, — а было мне тогда года, наверное, три, — дядин выбор наша родня не одобрила, о чем говорили при мне, совсем меня в расчет не принимая. Во-первых, невеста была старше жениха, то есть, согласно бытовавшим стандартам, вообще засиделась в девках, что само по себе дает массу очевидных, а заодно и мнимых оснований для скептицизма. Кроме того, тетя Галя имела не очень хорошие зубы, потому что очень увлекалась карамелью, а здоровым народным продуктом часто манкировала и суп, дай ей волю, не ела бы вовсе никогда.

Когда гости расходились, один из них, отведя мою мать в сторонку, а я сам увязался за ними, полушепотом сказал ей какой-то пошлый комплимент, который мне не запомнился, а еще, похваляясь, возможно, вольнодумием, прочитал стишок, который мне запомнился, хотя и был тогда малопонятен:

Товарищ Бериявышел из доверия,а товарищ Маленковнадавал ему пинков:«Не хотел ты жить в Кремле,так живи теперь в земле…»

Конечно, если глядеть в корень, стишок-то был верноподданнический. Но кто в нашей местности умел тогда глядеть в корень? Однако выходит, когда мой дядя женился, Сталина уже не было, но откровения двадцатого съезда еще не снились советскому народу и во сне. Еще выходит, что зря они меня, субтильного, но памятливого трехлетку, не принимали в расчет. Если бы принимали, может, я бы сейчас писал не эту, совсем другую повесть.

Или я слишком уж переоцениваю мою память, может быть, многое из того, что, как мне кажется, я помню лично, мне кто-нибудь рассказал гораздо позже? Да, наверное, не без того. Однако — вряд ли в очень существенной степени…

А зато у нас завелись родственники в Тюмени. Ну — не родственники, конечно, в полном смысле этого слова, которое означает кровную связь, однако — свои. Люди, которых, в принципе, уж если не полагается, то и не возбраняется иногда навещать, у которых считается удобным останавливаться, наведываясь в город по делам или так, проветриться. И как принимаемая сторона, так и принимающая должны при этом как можно отчетливей демонстрировать друг другу, но больше окружающим искреннюю радость встречи. Ну, не нами заведено…

Дядю я любил очень. На мой детский взгляд, он обладал всеми теми мужскими качествами, которыми, по стечению различных обстоятельств, либо совсем не обладал мой отец, либо обладал лишь частично. И дядей я мог гордиться перед моими приятелями, а отцом не мог.

Дядя Леня был большой весельчак, юморист и даже иронист, он классно играл в лапту, городки и в «чижика», казался мне невероятно сильным и ловким, непринужденно, без всякой натуги матерился, что я, тогда еще только осваивавший некоторые специфические азы и буки, умел делать только шепотом и в полном уединении. Потом-то, конечно, избавление от антинародного комплекса и ко мне помаленьку пришло, чему я рад сегодня гораздо меньше, чем когда-то.