Иван Майский - Перед бурей

ников не помешали им все-таки пожениться и создать

дружную, хорошую семью. Позднее, в Петербурге и в

Сибири, народнические увлечения отца выветрились, но он

навсегда остался искренним демократом, противником ца

ризма, свободомыслящим научным рационалистом. Рели

гии отец не признавал, и в нашем доме никогда не было

ни икон, ни лампадок, ни просфор. Вся наша семья была

воспитана в атмосфере атеизма, хотя, конечно, официаль

но все мы числились православными (вневероисповедного

состояния в то время в России не существовало) и, как

таковые, должны были выполнять некоторые религиозные

формальности. Правда, ни отец, ни мать никогда не ходи

ли в церковь, на страстной неделе не говели и не прича

щались, однако мне, гимназисту, приходилось в классе

изучать «закон божий», ходить по субботам ко всенощ

ной, а по воскресеньям к обедне и перед пасхой непре

менно исповедываться. Всякое уклонение от этого ритуа

ла имело последствием репрессивные меры со стороны

гимназического начальства — снижение балла за поведе

ние, замечания, выговоры, наконец, в известных случаях

даже исключение из учебного заведения. Поэтому волей-

неволей мне приходилось подчиняться существовавшему

в то время режиму.

Личное поведение отца было безупречно, быть может,

даже слишком ригористично и сурово. Он был бескорыст

но честен, никогда не гнался за частной практикой, за

деньгами. Не интриговал против коллег, не подхалим

ствовал, не занимался кляузами и доносами. Не пил, не

играл в карты, не танцовал, не ухаживал за женщинами.

Курить, как я уже упоминал, он бросил в ранней моло

дости. Редко ходил в театр, даже когда к тому имелась

возможность, ссылаясь на недостаток времени. Зато играл

23

на скрипке, и в первые годы жизни в Сибири сильно этим

увлекался. По его настоянию, и я в детстве стал учиться

игре на том же инструменте, но душа у меня не лежала

к этому занятию и по окончании гимназии я забросил свою

музыку. Спокойный, уравновешенный, молчаливый, всегда

поглощенный какими-то своими, ему одному понятными,

мыслями, отец ненавидел пустозвонство и признавал толь

ко дела. Сколько раз в детстве я слышал бросаемое им

по чьему-либо адресу восклицание:

— Фразер!

Это был предел презрения, негодования. Отец произно

сил свой приговор таким уничтожающим тоном, точно

рубил человеку голову.

Конечно, военный врач подобного склада не мог быть

«на хорошем счету» у тогдашнего начальства. И мой отец

действительно не был «на хорошем счету». Он приходился

совсем не ко двору в этой маленькой пьяной сибирской

провинции, в этом огромном военно-бюрократическом аппа

рате царской России. Его постоянно обходили, забывали,

оттесняли, подсиживали, вообще «задвигали», как только

могли. Не случайность, что до самого конца своей 25-лет

ней службы отец так-таки и не поднялся выше «младшего

врача» и «коллежского советника», несмотря на получен

ное им звание доктора медицины. Да и надо ли было это

му удивляться? Царский режим чувствовал, что он имеет

дело с врагом, и платил ему той монетой, какой платят

врагам.

Иногда отношения между отцом и начальством обостря

лись, доходили до открытых конфликтов. В бумагах отца

л нашел любопытную переписку между ним и директором

Московского кадетского корпуса, относящуюся к концу

1905 года. Отец, бывший в то время младшим врачом

этого корпуса, заведывал заразным лазаретом последнего

и очень гуманно и по-человечески относился к попадав

шим туда больным. Главное же, он не мешал кадетам

разговаривать на политические темы и выражать симпатии

к революционному движению. Директор корпуса генерал

Лобачевский был глубоко возмущен поведением «млад

шего врача» и 6 декабря 1905 года адресовал ему гроз

ную бумагу, в которой с негодованием заявлял, что

«нельзя же допускать, чтобы кадеты пели марсельезу», и

требовал от отца принятия мер к прекращению подобных

«безобразий». На следующий день отец ответил генералу

24

рапортом, в котором заявлял, что его обязанности к а к

врача состоят в том, чтобы лечить больных кадетов, но

не заниматься их политическим воспитанием. Директор

корпуса пришел в совершенную ярость и 16 декабря адре

совал отцу второе предписание, в котором вновь требовал

от него «установления порядка» в заразном лазарете, а в

заключение писал:

«Вместе с тем, будучи совершенно не согласен с ваши

ми взглядами на службу врана в кадетском корпусе, я

препровождаю мое предписание от 6 декабря и ваш ра

порт от 7 декабря окружному военно-медицинскому ин

спектору».

Последствием этого конфликта было то, что отцу

пришлось уйти из кадетского корпуса.

Нутряная, органическая прогрессивность отца, пожалуй,

ни в чем не сказалась так ярко, как в его отношении к

Октябрьской революции. Отцу было уже под шестьдесят,

когда власть Советов утвердилась в нашей стране. Воз

раст, традиции, нажитые привычки — все, казалось, долж

но было настраивать его подозрительно и даже враждебно

к новому, не имевшему прецедента в истории строю. На

самом деле вышло, однако, иначе. Правда, в самом нача

ле—в конце 1917 и в первые месяцы 1918 года — все

происходящее вызывало у отца вопросы и недоумения.

Он не понимал толком, что происходит, кто такие больше

вики, чего они хотят, какие ставят себе задачи. Однако в

вопросах и недоумениях отца не было никакой злостно

сти, никакой враждебности. Совсем напротив. Он только

остался верен самому себе: он встретил новое, не знако

мое ему явление и, следуя своей всегдашней научной ма

нере, хотел изучить и исследовать это явление, прежде

чем делать окончательные выводы. Очень скоро отец по

чувствовал симпатию к большевикам, хотя и не всегда

соглашался с ними на все «сто процентов». В основном,

однако, он одобрял их генеральную линию. Особенно нра

вилось отцу, что большевики начисто ликвидировали те

гнусные, реакционные, насквозь прогнившие силы старого

режима, от которых самому отцу так много приходилось