Надежда Дурова - Год жизни в Петербурге или Невыгоды третьего посещения

— Да утишится ли когда-нибудь восторг ваш! Впрочем, мебель, пожалуй, хвалите сколько угодно, потому что если она ровно двести раз будет хуже того, как вы ее опишете, то в этом еще никто ничего не теряет.

— С чего, однако ж, взяли вы ни в чем не верить мне? Да вот я сейчас докажу вам, что говорю правду. У меня есть одно такое кресло, как вся мебель у Т…ских.

— Как! В двадцать тысяч?..

— Не в двадцать тысяч, а только точно такое. Между тем как она пошла за ширмы, чтоб вытащить оттуда какие-то заветные кресла, я взяла шляпу.

— Ну, что теперь скажете? Не прелесть ли это! — говорила она, ставя передо мною кресла так, чтоб загородили мне дорогу к дверям.

— Правда, правда! Это в самом деле какой-то отрывок роскоши и богатства.

— То-то же! Не все же я хвалю очертя голову без пощады, наповал — любимые ваши выражения.

Она понесла в торжестве свои кресла на прежнее их место, говоря мне: «Не бегите же, не бегите! Куда вы? У меня кофе готов. Я жду гостей, ко мне приедут…» Она сказала фамилии трех или четырех молодых людей, которых ожидала, и хотела было делать восторженное описание их наружности, ума, дарований, поступи, телодвижений… И я уже с отчаянием положила шляпу и села на стул, чтоб переносить эту пытку, как вдруг хвалимые вошли.

Вот уже пятый месяц, как я здесь. Наступила осень, вечера делаются долги и скучны. Хоть я и познакомилась с несколькими домами посредством молодой Т…ской, но мне очень трудно примениться к их образу жизни: мучительный вечер их, простой домашний вечер начинается в девять часов.

Девять часов! Пора, которую все мы, когда-либо обитавшие в лагерях и на биваках, привыкли считать порою священною. Мне кажется, я и теперь еще слышу важный и торжественный звук труб, играющих «Да исправится молитва моя!», и в эту-то самую пору я должна одеваться, завивать волосы, свесть с ума своего мальчика поспешным требованием то того, то другого, с нетерпением оттолкнуть свою собачку, которая, встревожась безвременными сборами куда-то, ласкается, ложится ко мне на руки, жмется к груди и белою шерстью своею марает мой черный фрак. И для чего ж я делаю все это: одеваюсь, досадую, тороплюсь, отталкиваю? Для того только, чтоб ехать верст за шесть или за пять, верстою ближе или дальше, в какой-нибудь дом, где я через полчаса уже чувствую себя совершенно лишнею, потому что все или играют или танцуют. Играть я не люблю, танцевать как-то не приводится, да и было бы смешно: я должна танцевать с дамою! Какая ж из них пойдет со мною охотно? И в этом случае я тоже плачу им совершенною взаимностью. Нет, нет! На балах, вечерах не в своей тарелке я.

Первая часть моих Записок вышла и, как масло, расплылась повсюду, не принеся мне никакой прибыли, кроме нестерпимой скуки слышать, что всякий начинает и оканчивает разговор со мною не иначе, как о моих Записках; другой материи нет! Я — настоящее второе издание моих Записок, одушевленное.

Вторая часть тянется более трех месяцев; а первая давно уже красуется на столе у меня огромною грудою.

1-е генваря. Сегодня срок платить Кайданову[15] за бумагу, кажется, более трех тысяч с половиною, а у меня, право, нет и четырехсот рублей! Что ж тут делать? Просить подождать мне кажется слишком унизительно и несправедливо. Если б он согласился взять книгами… у меня один только этот способ и есть расплатиться, предложу его. И как я в качестве должника не вправе назначать цены своей книге, то отдам ему на волю назначить самому.

Я уже никак не ожидала, чтоб Шат… дал мне более пяти рублей за экземпляр, и без малейшей тревоги сердца готова была отдать следующее число книг, но к счастию, дело обошлось иначе. Надобно отдать справедливость благородному С…,[16] что он не захотел пользоваться случаем получить большую половину моих книг менее нежели по четыре рубля, потому что я считала себя обязанною уступить бесспорно, за какую бы то ни было малую цену, только чтоб заплатить деньги, которым пришел срок.

С… дал Шат… по семи рублей с полтиною за экземпляр, и я так обрадовалась этой выгодной сделке, что с самым веселым видом смотрела, как брали со стола мои четыреста экземпляров и уносили вниз укладывать в сани господина Шат…

«Надеюсь, вы сделаете мне честь, пожалуете ко мне откушать!» — говорила мне одна очень любезная дама (вскоре после того, как первая часть моих Записок пошла гулять по свету). «Охотно. В котором часу вы обедаете?» «В четыре. Я пришлю за вами карету, где вы живете?» Я сказала.

Любопытные взоры всех гостей, какое-то невольное движение подойти ко мне ближе, поспешная встреча хозяйки, радушно взявшей мои руки и дружески пожавшей их, показали мне, что я желанный гость в этом доме, и вмиг рассеяли мое недоверие к себе и боязнь сделать или сказать что-нибудь невпопад.

Я осталась тут с час еще после обеда и не скучала, отвечая на расспросы дам, иногда довольно замысловатые.

«Позвольте мне быть уверенной, что знакомство наше этим не кончится, вы много обяжете меня, если будете приезжать чаще. Мы все так полюбили вас. У меня редко бывает большое общество. Все это, что вы сегодня видели, мои родные: у меня круг семейный». Это говорила хозяйка дома, провожая меня до дверей гостиной. Я хотела было уехать так, как уезжала пятнадцать лет тому назад, тихонько, не простясь, но постоянное внимание хрзяйки мне этого не позволило. Я уехала в той же карете, в которой приехала.

Хотела бы я знать, есть ли что-нибудь гаже и беспокойнее теперешнего извозчичьего экипажа (разумеется, дрожек); кому-то пришло в голову делать их без особливого места для кучера, и вышла простая длинная лавка, обтянутая сукном. Прежде это было не так. Наемный экипаж этот был покоен, красив и очень благородной формы; кучер сидел на приличном ему месте, а не на коленях у пассажира. Люди вечно перемудрят, выдумывать их страсть, и если не могут выдумать лучше, то начинают портить. Но остановиться на чем-нибудь хорошем — сохрани боже, надобно идти вдаль! Я поневоле обратила внимание на такую гадкую вещь, какою кажутся мне извозчичьи дрожки. Меня застал дождь на дороге, и чтоб скорее спастись от него, я села на первые попавшиеся мне дрожки и от нечего делать всю дорогу замечала их невыгодность и несовершенство. У ворот госпожи С…вой я встала и, хотя в это самое время дождь пустился как из ведра, бодро перебежала двор. Моя приятельница едва не расшибла мне черепа в куски, поспеша распахнуть дверь, чтоб скорее впустить меня: «А… bon jour, mon ami! Mon bon ami.[17] Где это вы были? Я посылала за вами Володю, посылала Финетту (горничная девка) — нет как нет! Нигде не могли найти вас!» «Странно, в самом деле! Не могли найти в Петербурге! Это ведь так легко!» «Ну полно, полно. Садитесь, у меня сегодня гости». «Поздравляю вас, но когда ж их нет?» «Ах, правда! Я так счастлива — у меня всегда люди!»