Овидий Горчаков - По следам подвига

Недаром была Вера таежницей — в лесу она чувствовала себя как дома, как в тайге по-над Томью, где она любила ходить на лыжах с Юрой Двужильным.

Жаль, что не нашлось в части лыж. Птицей бы носилась Вера по лесу. Впрочем, снега еще мало, одна пороша, и сейчас это хорошо — ноги не проваливаются. Одна беда — хрустит под ногами палая листва, накрывшая свалявшуюся жухлую траву.

Синицы, снегири, щеглы привыкли уже к рокоту канонады, как ни в чем не бывало занимаются своим делом. Деловито стучит дятел высоко на корабельной сосне. Едва виднеется его красная шапка.

Коротки дни первозимка. Светает в полдевятого. В четыре вечера уже темно. Беспросветно темны долгие ночи. Вера легко находила на иссиня-черном небосклоне Сатурн, Венеру, Большую Медведицу, ориентируясь в ясную погоду без компаса.

Днем Вера сторонилась полян и редколесья, невольно вздрагивала, завидев за мглистым осинником гроздь красной калины, жалась к густому, темному ельнику. Долго не могла она оторвать глаз от отпечатка сапога с подковкой и шипами на подошве, от этой печати великогерманского вермахта на русской земле.

Вера вела группу целиной. Согнувшись, перебегала просеки, осторожно обходила завалы и вырубки, похожие на могилы муравьиные кучи. Редок лес по сравнению с тайгой, чересчур светел и просторен, слишком чутка его тишина. Тоненький свист рябчика и то за десятки шагов разносится. По-волчьи, след в след идут партизаны. Из-за леса доносится собачий лай: там деревня, русская деревня, но там враг. За опушкой раскаркались вороны — у ворон праздник, никогда не было столько мертвечины в полях и лесах. Из деревни тянет дымком, и кажется, что этот дымок теперь пахнет чем-то чужим.

— Лос! Лос! — доносятся гортанные крики немцев. — Шнеллер!..

Вера шарахается глубже в лес, в мрачную хвойную чащу.

Вот так, наверное, вела свой отряд по лесу и атаманша Василиса. Так же сливалась она с лесом, обнимая сердцем родной край, как никогда прежде до щемящей пронзительной боли ощущая свое родство с русской землей…

Было голодно и холодно. Но в ушах Веры звучали слова комиссара, Никиты Дорофеевича, повторявшего за Кутузовым:

— Пусть всякий помнит Суворова: он научал сносить и голод и холод, когда дело шло о победе и о славе русского народа…

Видно, придется пробираться за продуктами в какую-нибудь деревню, хотя это смертельно опасно — все деревни набиты немцами. И снова встает в памяти: даже в ту войну народные мстители находили помощь и приют, хлеб и соль во всех селах и городах, занятых врагом. Вера запомнила, что Кутузов самолично наградил военными орденами, например, четырех граждан Вереи за содействие войскам в освобождении города, так неужели и сейчас, в советское время, не найдут партизаны сколько угодно добровольных помощников в той же Верее и в окрестных деревнях! Обязательно найдут!

Правда, в ту войну под Москвой не было такой концентрации вражеских войск, особенно вдоль всех магистралей, ведущих к столице. И все же придется идти в деревню…

Нежданно-негаданно встретились в лесу с десятком голодных окруженцев. С ними пришлось поделиться последним сухарем, последней закуркой. Решение могло быть только одно: всем вместе пробиваться к своим через фронт.

Двинулись на восток. Азимут: 50°. Попутно заложили несколько мин на дорогах.

Окруженцев вел недюжинной смелости и стойкости танкист в шлемофоне и черной, торчащей колом на морозе кирзовой куртке.

Танкист шел с Верой впереди и в сгущавшихся сумерках негромко рассказывал ей о кровавых боях под Вязьмой:

— Немец, понимаешь, привык расстреливать наши «бетушки» как кроликов, а тут мы впервой появились на «Т-34». Лупим танки гадов с полутора-двух километров, утюжим ихнюю пехоту, а снаряды ихних противотанковых пушек отскакивают от нашей брони, как мячики! Много мы этих пушечек подавили. «Тридцатьчетверка» — это королева танков! Жаль только, маловато их было!.. Но мы и в котле под Вязьмой крепко помогали Москве, сковали большие силы немцев…

Танкист снял с облетевшей березки заскорузлый белый листок — сброшенную с самолета листовку с русским и немецким текстом и рисунком, который изображал бесконечную снежную степь, сплошь усеянную трупами немецких солдат. «Немецкие солдаты! — взывала листовка. — Мы спрашиваем вас: зачем вы пришли к нам? Кто развязал эту кровавую войну?..»

— Немец прет в Москву, а мы предлагаем ему сдаться! — горько усмехнулся танкист. — Этим его сейчас не возьмешь. А фашист пишет в своих листовках, что Москва взята, что советские маршалы бежали из столицы, что седьмого ноября в Москве состоялся парад германской армии!

Он хотел было кинуть листовку в кусты, но Вера остановила его:

— На разжигу пойдет. И на курево.

Танкист закурил — Голубев дал ему легкого табаку. Курил он осторожно, держа самокрутку в дупле кулака.

— Видели мы объявления в деревнях, — сказал танкист, — фашисты сулят три тысячи рублей за голову партизана.

Вера попросила по-мужски:

— Оставь «сорок»!

Затянулась неглубоко, с опаской, — пожалуй, партизанка должна курить. Как-то солиднее. Но тут же закашлялась. Подражая мальчишкам, затушила слюной окурок, растрепала и рассыпала вокруг, чтобы следа не было.

Что с Москвой? Эта мысль неотступно гвоздила мозг. «Взял немец Москву», — шушукались в деревнях. «Не взял, а окружил он Москву», — возражали некоторые. Не так уж далеко прошла 4-я армия фон Клюге на центральном участке фронта. Не имея рации, разведчики не могли знать, что на флангах танковые армии генералов Гепнера, Гота и Гудериана, стремясь взять столицу в панцирные клещи, со стороны Загорска, Коломны, Тулы прорвались чуть не к самой Москве, что в тот самый день — 28 ноября — фельдмаршал Гюнтер фон Клюге отдал приказ о новом «последнем наступлении» войскам своей армии, застрявшей на уже замерзшей Наре и на Минском шоссе.

Они шли краем лесного бора, обходя совхоз «Головково». Сквозь сосновый частокол смутно виднелись фруктовые деревья старого барского сада с окрашенными известью комлями яблонь. Внезапно с площадки из досок, построенной немцами-«кукушками» на развесистой высокой ели за садом, басовито ударил ручной пулемет. Это был опять МГ-34, и лента у него была тоже заряжена зелеными трассирующими пулями. Тут же заливисто затрещал автомат второго номера. По звуку это был обычный пистолет-пулемет 38–40 с тридцатидвухзарядной обоймой.

Танкист тут же повалился на бок. Вера резко взмахнула рукой, чтобы указать товарищам путь в глубь леса, рванулась сама к лесу и, ощутив вдруг бешеной силы удар чем-то тяжелым и обжигающе горячим, в плечо, рухнула на снег, на сосновое корневище. Царапая руки о заледенелую кору, обхватила дерево, пыталась встать и не могла.