Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

из этих ингредиентов все-таки готовит уже не автор, он здесь — только что-то вроде грузчика, такелажника: подай-поставь-принеси. Зато принес ли он вовремя и положил ли все необходимое на «стол» — от этого вкус приготовляемого «пирога» очень даже зависит (у АКГ его «пирог» получился вкусен).

7 июля 1969. Жаркий день. В тени 24 градуса. Сижу на даче.

Читал 7-й том Кони. Он конечно всегда был в восторге от собственной персоны, да, надо признать, было чем любоваться. Какая ясность правил жизни, сколько выдержки и того самоуважения, которое отражение уважения других. <…>

И еще — весь день ждал.

Это рецидив мальчишества, или опыт, который я ставлю, чтобы убедиться, что оно еще есть во мне.

А зачем мне сие, если по правде? [Далее — строка отточий.]

Дождался.

Можно считать, что чтение воспоминаний Кони из начала этой записи и краткая фиксация (очевидно, очередного амурного) приключения в ее конце совершенно не связаны друг с другом. Но можно также воспринять первое как возражение себе самому, голос альтер-эго, или совести, вопиющий против растраты себя на подобные низменные похождения.

«Профессиональное» и общее. Драматургия, или «Контрапункт» дневника

Мемуары — позднее сочинение, реставрация прошлого. Записи — подневная кладка неизвестного сооружения, затеси на растущем дереве.

А. И. Кондратович

Дневник АКГ дает нам примеры множества вполне профессиональных оценок — в тех разнообразных областях, в которых автор является специалистом или мастером. Вот, например, что он записывает после просмотра фильма «Бег» по произведению Булгакова, давая сценарный комментарий, описывая игру актеров, рассматривая постановку с точки зрения съемок и режиссерского замысла, — такого профессионального разбора не мог бы, конечно, напечатать ни один из официальных журналов:

2 фев. 1971. Фильм «Бег» очень неровен. Он одновременно и талантлив, и безвкусен. Ему как бы не хватает умного редактора. В сценарии пропали какие-то важные звенья и вместе с тем много лишнего. Замечательно играет Хлудова Стрженевский[22]. Чар[н]ота — М. Ульянов почти хорош. <…> Однообразен А. Баталов, роль которого деформирована в сторону героическую, чего нет в пьесе. Он внешне похож (по гриму) почему-то на Абрама Эфроса. Местами видна фанера декораций. Массовки хороши. Фильм кончается как художественное целое минут за 15 до фактического конца. Все после сцены встречи Чарноты с Люськой неинтересно и слабо. Есть пошлость. Зная дальнейшую судьбу возвратившихся на родину казаков, можно ли так аляповато ставить их сцену. И текст тут тоже ужасно фальшивый. <…> Пошловат эпизод с гробовщиком и коллективным самоубийством. Если бы его выбросить <…> развернуть трагикомически роль Баталова, найти финал для Хлудова и вообще другой финал фильма, четче выстроить драматургию, то фильм мог бы быть превосходным. Насколько мне не понравился «Скверный анекдот», настолько многое пленяет в этой работе Алова и Наумова. В лучших сценах угадан стиль Булгакова: редкая у нас вещь в кино.

Вместе с тем, как ни много встречается подобных вполне «экспертных» и высококлассных оценок в дневнике АКГ, назвать его текст исключительно «профессиональным» дневником невозможно (в отличие, скажем, от «Новомирского дневника» Алексея Кондратовича, посвященного практически полностью высказываниям только одного лица — Твардовского[23]). У АКГ это все-таки вполне классический многожанровый и многослойный дневник, в котором всегда есть множество компонентов, вроде как в «сборной солянке». Похоже, что АКГ этим еще и пользуется как специальным приемом.

Как АКГ много раз заявляет, при всем внимании к новым веяниям в литературе, он терпеть не может так называемого «нового романа», детища преимущественно французов — Н. Саррот, Роб-Грийе и других, у которых сюжет превращался неизвестно во что, как бы слепо копируя жизнь. Его вкусы в этом отношении были вполне традиционны: АКГ любит классически выстроенную интригу — как классического романа, так и традиционную занимательность пьесы (хотя при этом близко общается с Варламом Шаламовым, сторонником именно «новой прозы»)…

Пожалуй, в дневнике АКГ вынуждает читателя одновременно следить за совершенно разными линиями сюжета, идущими или «разбегающимися» в разные стороны, но еще и «прошивающими насквозь» как бы весь дневник — многими параллельными пунктирами. Это можно, мне кажется, сравнить с «контрапунктом» в музыке. Они, эти линии, порой сливаются вместе, а порой расходятся или становятся друг к другу в контры: например, сетования, что опять нет денег, что вот эти паразиты издатели или начальство на киностудии не платят, а бывшей жене с дочерью надо обязательно подкинуть хоть сколько-то денег — чтобы они смогли съездить на лето отдохнуть в Прибалтику, что наш космонавт Леонов вышел в открытый космос, а американцы вот-вот сядут на Луну, что приближается собственный день рождения, который «я» так не люблю праздновать, что опять кто-то звонил, но я не подошел к телефону: наверно, это А, хотя может быть и Б, и тогда, конечно, надо было бы подойти: придется, наверно, спросить у В: «Не он ли это?»; что достал наконец у букинистов (на самом-то деле, он, наверно, спекулянт, этот Г?) какие-то замечательные издания — Д и Е, что надо будет на неделе сдать деньги в правление дачного кооператива на проведение газа (АГВ) и, видимо, придется восстанавливать забор, в котором за зиму кто-то проделал две дыры; что с друзьями детства Е, Ж и З прежних отношений уже, конечно, не восстановить (так были неразлучны когда-то в юности, 20 лет назад: они-то думают, наверно, что я к ним отношусь все так же…); что в разговоре со знакомым парикмахером И вчера узнал, что умер Й: надо будет узнать, когда похороны; что во время обеда в ЦДЛ вместе с К подсел к нам Л и рассказал про М, там же я виделся с Н: оказывается, она уже подала документы на отъезд — по «еврейской» визе; что собирается туда же и О; что в ССП сегодня П страшно ругал Р и С — за публикацию их книги за границей: скорее всего, первого из них теперь выгонят из партии… Ну, и т. д. и т. п.[24]

Так вот интересно, является ли вся масса отображаемых в дневнике событий какофонией, или же она, проходя через сознание драматурга, выстраивается в какие-то более или менее стройные сюжетные линии, с попытками подведения итогов к концу года или к каким-то значимым памятным датам (смерть матери, начало романа с Т, первая встреча с У, ссора с Ф)? В 1920-х дневниковые записи следуют с большими временными и событийными пропусками, по неделе или даже по месяцу. И сам диапазон