Решающий поединок - Александр Владимирович Иваницкий

— ножом, и эти липкие стружки отдавали нам. Потом мы, закутанные — от холода полопались трубы парового отопления, — надолго вновь оставались в квартире одни. Оконные стекла дребезжали от разрывов. Несмотря на суровые запреты, мы с братом гасили свет, раздвигали шторы затемнения и, завороженные страхом, смотрели, как по черному небу метались лучи прожекторов. Если невдалеке рвался снаряд или бомба, буфет с посудой оживал — он выползал на середину комнаты. Отец с матерью снова водворяли его на место. Потом, взрослым, я не раз смотрел документальную кинохронику той поры и никак не мог отделаться от мысли, что, хотя кадры документальные, они все же не передают всего того громадного напряжения, которым жили в те страшные годы люди Ленинграда. Нас, опухших от голода, ослабевших до того, что мы не могли двигаться и говорить, вывезли стылой февральской ночью по льду Ладожского озера на Большую землю. По Ладоге была проложена зыбкая ниточка — дорога, связывавшая осажденный Ленинград с неоккупированной территорией. Ее назвали Дорогой жизни.

Грузовик, собранный из остатков десятка покореженных и изуродованных войной своих собратьев, шел на удивительной смеси бензина и денатурата, мотор то и дело глох. Колеса заливала вода: трассу только что отбомбили «мессеры», через край воронок на лед выплеснулась вода, замерзавшая наплывами.

Помню, что более всего мне досаждал какой-то острый угол, врезавшийся в бок. Оказалось, что это был патефон. Так и не удалось выяснить, зачем увозили его из осажденного города. Потому что хозяин патефона умер в пути от истощения.

В прибрежной деревеньке нас угостили настоящим супом. Его получили только дети. Взрослым не хватило. Наверное, понятно, почему у всех, кто оказался в живых, до сих пор осталось громадное чувство благодарности к тем, кто строил под обстрелом Дорогу жизни, охранял ее в стужу, кто защищал город.

Наш тренер был одним из тех, кто защищал Ленинград. Прибавив себе год, он в шестнадцать лет ушел добровольцем в армию. Окончив ускоренные курсы морского училища, сразу же попал на передовую. В ту пору, правда, фронт и тыл в Ленинграде были весьма условными понятиями. С боями Преображенский прошел всю Пруссию, там и закончил войну.

Не знаю, придумано это мною или нет, быть может, так нам казалось или хотелось, но к нам, «блокадникам», он как-то особенно бережно относился. Ленинград после войны скоро стал тем же бурливым и людным городом, и мы как-то затерялись в толпе сверстников, вернувшихся из эвакуации. О нас, нашем прошлом знали лишь в поликлиниках, где держали на особом учете, да мы и сами понимали, что недобрали здоровья в детстве. Малокровие, слабость были нашими постоянными спутниками. Подняться без отдыха на четвертый этаж было для меня не простым делом — сердце после такого восхождения долго еще не могло угомониться в груди. Именно к таким тренер относился внимательно, опекая как-то по-особому. Мы с гордостью вели счет «блокадникам», поставленным им на ноги, добившимся высоких результатов. Теперь, когда заходит речь о войне и я упоминаю о тех временах, все недоверчиво хмыкают, косясь на мои сто десять килограммов боевого веса, считая, что все сказанное мною розыгрыш или домысел. Но ведь это было, и это вырублено в моей памяти как в граните.

Ленинград послевоенной поры… Наша страна знала дотла разрушенные города и сожженные села, в которых торчали лишь остовы печных труб. Город на Неве пострадал от вражеских обстрелов, но быстро сумел залечить раны. Только вот его дворы еще долго оставались пустынно-голыми. Все деревянные постройки были растасканы и распилены на дрова в первую же военную зиму. Все мало-мальски пригодные скверы и даже клумбы в центре были превращены в огороды. Это обернулось для мальчишек несказанным раздольем. Примчавшись из школы, мы допоздна играли на улице. Уроки физкультуры в школе не шли ни в какое сравнение с нашими играми, а может, нам попросту не везло на преподавателей. Да, наверное, в чем-то было виновато и само время: учителя физкультуры со специальным образованием в тот период нельзя было сыскать у нас и днем с огнем. Большинство из них не вернулось с фронтов. Ведь их, крепких, закаленных, отбирали в особые войска — десантные, штурмовые, диверсионные группы, посылали на самые опасные операции. И теперь их места занимали отставники, отслужившие свой срок, офицеры запаса. Пребывали они обычно недолго, затем подбирали себе другую специальность.

Постепенно наша компания редела: кто-то из друзей по-настоящему увлекался спортом. О таких с завистью говорили: «Занимается в настоящей спортшколе». Могли ли мы поступить в спортклуб? Думаю, что да. Но у меня было стойкое убеждение: мир сильных, ловких, смелых существует не для меня, мне же, страдающему малокровием, совать нос туда не следует. Товарищи рассказывали нам, что при поступлении в секцию их обязательно обследует врач. Чего-чего, а здоровья мы явно недобрали, а во время игр на улице никто у нас не требовал справок.

Поступив в радиотехникум, я с удовольствием стал заниматься лыжами, фехтованием и, наконец, волейболом. Занятия эти велись старшекурсниками, у которых были спортивные разряды. Зачастую они и тренировались вместе с нами. Особенно мне полюбился волейбол. Наверное, свет еще не видел такого самозабвенного и… бездарного волейболиста, каким оказался я. Но я все равно приходил на тренировки первым и уходил последним. Часто ездил на соревнования запасным, надеясь, что когда-нибудь меня все же поставят на игру, но долгожданная минута все не наступала. Да и не могла наступить. Мои метр девяносто считались для волейбола неплохим ростом, но вес не позволял выпрыгивать высоко над сеткой. Впрочем, в том беды особой не было. Больше всего моих товарищей удручала моя манера игры: в азарте я гонялся за всеми мячами. Учитывая, что в волейболе задача каждого игрока строго определена, я, мягко говоря, не помогал товарищам, а мешал. Ну а уж если мне давали хороший пас над сеткой, тут, зажмурившись, я со всего размаху бил по мячу. Куда он летел — за черту поля, в сетку, в блок, поставленный соперниками, — меня мало интересовало. Главное, по-моему, надо было ударить посильнее и похлеще. Прибавьте сюда мое вопиющее неумение принимать мяч, и вы поймете, что держали меня в команде из милости, из-за моей великой преданности волейболу.

После, в борцовскую пору, я неоднократно замечал, что вместе с нами изучали премудрости борьбы ребята малоодаренные, а порой и просто бесталанные. Преображенский ни разу ни