Михаил Веллер - Махно

Ознакомительный фрагмент

Короче, японская война подорвала веру народа в мощь России. Национальное унижение. Рассказы о всеобщей неумелости и раздолбайстве. Бессмысленность жертв. Неспособность власти организовать военные действия. Нищета и бесправность нижних чинов.

А вот и питерские рабочие пошли к царскому дворцу: просить зарплаты не ниже прожиточного минимума (напоминает?!). Дурак-царь съехал из столицы в загородную резиденцию, дурак-градоначальник организовал стрельбу по толпе с женщинами и детьми.

А вот и бравые казаки, опора трона, еще никем не обижаемые, полосуют шашками «бунтовщиков».

А вот хлопают револьверы эсеровских боевиков из подворотен, из толпы!

А это Москва, а это в ней – Красная Пресня, и баррикады на Пресне. Револьверов мало, и винтовочек мало, и динамита мало, так ведь и власть нерешительна. Перевернутые трамваи, и трехдюймовки на улицах, и снежок на лицах убитых, и двадцатишестилетний Троцкий – первый партийный организатор первой русской революции.

Взбунтовались матросы на полуразобранном в ремонте вспомогательном крейсере «Очаков», покидали в воду офицеров, позвали с берега уволенного с флота за исчезновение судовой кассы тридцатидевятилетнего лейтенанта Шмидта. Тоже обиженный!

Взбунтовались матросы на броненосце «Потемкин», покидали в воду офицеров, обстреляли одесский порт двенадцатидюймовым главным калибром (зачем?!).

Сытно кормят матроса – шестьсот пятьдесят граммов в день одного только мяса, да каши с приварками, да два фунта хлеба, да водки чарка к обеду, а чарка та – шесть унций, 170 грамм, стакан водки! Играет силушка в матросе, а веры ни во что уже нет, и социалистическая гниль расползается в трюмах.

По Бессарабии гуляет с шайкой лысый здоровенный бандюган Гришка Котовский: грабит и жжет богатых.

Встают ночами зарева над Малороссией, над Новороссией. Режут помещиков, пристреливают полицейских, взрывают судей и губернаторов.

И выходит царский манифест о воле, и собирается первый в истории страны парламент, и сутками напролет мелют воду в ступе краснобаи Первой Думы.

И вешают террористов военно-полевые тройки. И называют петлю «столыпинским галстуком». И публика в судах рукоплещет оправданным террористам. И права свободной личности милее всем «мыслящим людям» прав ненавистного и продажного государства.

И никто больше не хочет жить как сейчас. И все предчувствуют, что непрочно все, что грядут неслыханные перемены.

Глава вторая

БАНДИТ БУДУЩЕЙ РЕВОЛЮЦИИ

Торговец вечером закрывает свою лавочку: продевает крюк в шкворень ставня, торчащий в отверстии оконного косяка, вынимает выручку из кассы, задувает керосиновую лампу. Когда он поднимает взгляд – перед ним в темноте блестят лишь зубы, осклабившиеся в жуткой улыбке, и белки глаз.

Бедняга вскрикивает и бросается к двери! И там выход ему загораживает такой же невидимый злодей: оскал и буквально светящиеся глаза!

Бросается в сторону – и третий оскал говорит ему в лицо:

– Ты чего скачешь? Успокойся. Тихо стой, я сказал!

Стальной острый проблеск зеркально играет на уровне живота, и обмерший торговец судорожно втягивает воздух. Быстрые, ловкие, неласковые руки обшаривают его карманы, вынимают портмоне из одного кармана, аккуратный пакетик мелких жеваных купюр из другого, часы – из жилетного. Выдергивают из брюк ремень, сажают послушную жертву на стул:

– Ты шо, штанцы намочил? От робкий какой. Чи жалко так?

– Не жалко! – горячо убеждает торговец.

– От это правильно. Чаго их жалеть, гроши? Завтра тебе новых нанесут, верно?

Связывают ему руки позади спинки стула поплотнее, чтоб не сразу освободился. Рот затыкают носовым платком.

Глаза уже привыкли к темноте, и торговец различает три некрупных силуэта, причем лица такие же темные, как одежда, невидные в темноте, хотя кисти рук слабо белеют.

– Доброго здоровьичка. Тихо сиди! Не то в другий раз спалим!..

И исчезают.

Лунный вечер, и трое моются у колодца.

– А не отмывается тая сажа, – жалуется один голос. – Гришка, сбегай мыло принеси.

Другой брат пересчитывает деньги, сбиваясь и морщась:

– Сто пятьдесят один целковый… – Вертит у носа часы: – Золотые, кажись…

На конспиративной квартире заседает «комитет» – профессиональные подпольщики, социалисты и анархисты: и десятка человек не насчитает кучка за столом.

–. Мы вкладываем эти сто пятьдесят рублей в общую кассу, – Антони кладет деньги на стол, – на том лишь условии, что как только набирается пять тысяч – они идут на доставку оружия и взрывчатки из Румынии.

– Кажется, уже договорились, что первая тысяча идет товарищам в Екатеринослав на издание газеты, – нервно перебивает социал-демократ в клочковатой бородке и треснувшем пенсне.

– Товарищи, товарищи! Ведь решили, что в первую голову материально поддерживаем программу партии социалистов-революционеров – агитация среди крестьянства, партийная литература, средства для товарищей, непосредственно готовящих подъем масс и свержение помещичьего порядка! – эсер лезет в карман, сначала достает наган и стукает его на стол, и только потом выуживает папиросную пачку и закуривает.

Социал-демократ чахоточно перхает и демонстративно разгоняет дым рукой.

Антони кладет поверх денег золотые часы:

– У кого там в Александровске был знакомый владелец часового магазина?..

Братья Махно сидят в зале синематографа и под треск проектора наслаждаются новомодным зрелищем. Тапер бренчит на пианино сбоку экрана на сцене, подсолнечная шелуха фонтанами летит на пол.

На экране злодей, лощеный, как денди, входит в роскошный ювелирный магазин и достает огромный черный револьвер. Встает титр: «Спокойно! Это налет!» Продавцы испуганно и послушно поднимают руки вверх. Владелец магазина сверлит взглядом лицо злодея, но оно от глаз и ниже закрыто шелковым платком. И вдруг завязанный на затылке платок соскальзывает под шею!

Выйдя из кино, Нестор критически осматривает одежду – свою, братьев, и морщится, вздыхая.

– Одеться надо, как людям!

– Да? А деньги – ты дашь?

– Нет. Деньги – ты возьмешь.

Лавка с претензией на шик: антиквариат, золоченые багеты, серебряные портсигары и часы с брелоками.