На линии огня - Семён Михайлович Борзунов

Чоке, коль русский язык так хорошо освоил. Прямо поэт! — отшутился Сергей, потом достал блокнот и что-то стал записывать.

Чолпонбай с уважением следил за быстрой рукой Сергея, за карандашом, выводившим строку за строкой, точно бегущим по невидимой тропинке и оставлявшим за собой четкий след.

Странное дело: немало рассказал Чолпонбай о себе, а вот сам ни о чем никогда не расспрашивал Сергея. Чолпонбай пристальным взглядом охотника и следопыта еще тогда, на зимней снежной дороге, сразу выделил политрука Деревянкина. Этот журналист умел слушать. Он мог бы на минуту заглянуть в окоп, спросить фамилию, звание, номер роты и взвода — и все. Ведь заметки в дивизионной газете были очень короткими. Но нет, политрук ел с солдатами из одного котелка, и с ним, с Чолпонбаем: ел, спал в окопе, ходил в атаки, дважды заслонил его в штыковой, а после, когда все отдыхали, сочинял заметки и бежал в редакцию, чтобы скорее снова вернуться в окопы.

И когда кто-то сказал, что трудно на войне солдату, Чолпонбай возразил, что труднее политруку Деревянкину. И все во взводе с ним согласились. Он рассказал о том, что Деревянкин был ранен на второй день войны, что нет добрее человека, чем он, Сергей.

— А Дон — большая река? Длинная? — вдруг спрашивает Чолпонбай и всматривается в медленно текущую реку, точно пытаясь определить ее длину.

— Почти две тысячи километров.

— И всюду кровь. Знаете, Сергей, на заре мне кажется, что река окровавленная.

Оба смотрят на Дон. На медленно текущую воду, как и на огонь, можно смотреть бесконечно.

Сергей старается не думать о письме, о гибели Токоша и вспоминает свое село Студеное в Воронежской области. Вот ручеек, который они запруживают, чтобы в накопившейся воде отмачивать коноплю. Мать одна, совсем одна. Отец — солдат, георгиевский кавалер, воевал в гражданскую на стороне красных и пал в бою где-то тут на Дону. А ведь даже фотографии отца не осталось, есть нечто смутное, какое-то расплывчатое изображение человеческого, благородного лица. Мама хранит бережно, по вечерам достает снимок, подолгу рассматривает его, а на рассвете — опять на ногах. Точно можно одинокой, с двумя сопливыми карапузами убежать от бедности и неграмотности. Все бегом, да бегом, все жалеючи детей, все сама да сама. Мама, мама! Вышла потом замуж второй раз, появились братья и сестры, а достатка по-прежнему не прибыло. Топал Сережа в школу в обносках, а чуть снег стаивал, то и босиком — лишь бы учиться.

Рано появилось желание попробовать самому сложить несколько слов в строку, и поразиться созвучию, и затихнуть в изумлении перед каким-то волшебством преображения обычных слов в музыку. Мальчишка еще и не знал, что он повторял недавно слышанные стихи, а потом не заметил, как произнес свои строчки. Как-то попробовал описать свое село, крестьян, ставших колхозниками.

Потом два года не учился. Не в чем было ходить в пятый класс: семилетка была в соседнем селе — в пяти километрах… Если бы не поддержка учителя… Наведался он однажды к матери и говорит:

— Анна Николаевна, надо Сереже учиться: способный мальчик, обязательно надо…

И здесь опять изведал силу слова Сережа. И мама и отчим послушались учителя. Как-то обернулись, перебивались с хлеба на квас, а семилетку он все-таки окончил. Мать часами просиживала за прялкой, ткала свое доморощенное рядно, кружилась еще быстрее, лишь иногда приговаривая: «Лихоманка ты этакий». Может, она обращалась так к жизни или к неудачам, но детей не бранила, не била их, а, сидя за самодельным станком, нет-нет да и поглядывала на Сережу. Гордилась, когда сельчане замечали:

— Башковитый парень растет. Смотри, чуть не до первых петухов над книжками сидит. Все с тетрадями возится.

Кто знает, может, потому, что мать так гордилась им, Сережа учился все лучше и лучше, даже реже стал лазить за антоновкой в чужие сады…

Деревянкин словно очнулся. Почему-то так сладко и свежо вдруг запахло яблоками.

— Антоновка, белый налив, анисовка, — вслух произносит Сергей, а сам все думает и думает о родном селе, о матери. И локоть Чолпонбая тесней прижимается к его локтю.

— Яблоки такие! Знаю! Токош их очень любит, — улыбается Тулебердиев, вспоминая свой аул. Узкие глаза его еще больше сощуриваются, излучая добрый свет; он вспоминает детство. Ведь власть детства над нами так велика, хотя и неосознанна, что мы не раз и не два возвращаемся к своим истокам, сами не постигая, какими силами питают нас они.

Да и детство не покидает нас.

Медлителен, почти недвижим Дон, глубока и холодна вода его. Вот он тихо и мягко тычется волной в берег.

А Чолпонбай видит горную речку, себя, мальчишку, и своих товарищей. Они возятся, стараясь положить друг друга на лопатки. Вдруг Ашимбек неловко шагнул, оступился, сорвался в горную речку. А та словно ждала этого: подхватила, понесла мальчонку, поволокла к водопаду. Вот он уцепился за камень, и все радостно закричали: спасен! Но река заскользила, и мощный поток еще быстрее повлек растерявшегося школьника к водопаду. Все оторопели. Пришли в себя, когда увидели, как замелькали пятки Чолпонбая по прибрежной тропинке, как он, все прибавляя шагу, ринулся в холодную бурлящую стремнину. И хотя плавал плохо, расшибая до крови колени и локти, все же сумел подхватить тонущего, захлебнувшегося друга. Спасая, сам чуть не угодил в пасть водопада, в каменную бездну… Но не угодил! Уцелел! Зато потом ребята только его и выбирали командиром, когда играли в войну с басмачами.

И разве не пену бешеной горной речушки напоминала Чолпонбаю пена, срывающаяся с губ коня, когда на скачках в районном или областном центре он, еще безусый, оставлял позади себя прославленных джигитов.

Облаком курчавятся отары овец. Их пасет он каждое лето с Токошем в горах… Серой пенистой волной переваливаются через горы эти живые неутомимые существа, а чуть выше белеет застывшая вечная пена снегов, и обнимают их альпийские луга. Зовут к себе горы, горные долины…

А когда отец, бывало, заводил песню, рассказывал о тяжком бремени байской власти, давившей дехкан, тогда и раздолье, и богатство родного колхоза виделись особенно четко и хотелось сделать что-то такое, чтобы всем, всем вокруг стало хорошо, стало еще лучше, оттого, что есть он — Чолпонбай.

Чудилось, что белизной снегов отливают глаза сокола. Чолпонбай садится на коня, берет сокола на плечо… И пружинят поля, горы; летят навстречу краски родной земли, сливаясь в радугу, а он — молодой охотник, чувствует, что и сам, как сокол на плече земли, и вот-вот взлетит. А сокол срывался с его плеча, догонял птицу, подлетал под нее, подталкивал, как