Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

презирали мужиков и были им понятны. Русские де Роганы и Монбазоны по-прежнему расправлялись со своей дворней: патриархально обходились с семейством, по-прежнему драли на конюшне мелкопоместного соседа. «Доказанная и приказанная Европа» удивительно удобно уживалась тогда с русской стариной.

Но теперь не то. «Теперь уже мы вполне европейцы и доросли». Автор обрушивается на современных русских европейцев, «оранжерейных» прогрессистов и цивилизаторов.

Полемика с западниками и нигилистами, начатая в журнале «Время», переносится в «Заметки». «Сами мы до того прекрасны, до того удивительны, до того европейцы, что даже народу стошнило, на нас глядя… Как свысока решаем мы вопросы, да еще какие вопросы-то: что почвы нет, народа нет, национальность – это только известная система податей, душа – tabula rasa…» Далее идет прямой выпад против «Современника», «казнившего» Тургенева за роман «Отцы и дети». «С каким спокойным самодовольствием мы отомстили, например, Тургеневу, за то, что он осмелился «не удовлетвориться нашими величавыми личностями». Но «обличение обличителей» кончается оптимистической нотой. Автор верит, что в России не одни только «фельдфебеля цивилизации и европейские самодуры», что юный человек уже народился, что этот новый Чацкий скоро явится, «но уже не в истерике, как на балу Фамусова, а победителем, гордым, могучим, кротким и любящим». Нужно особенно подчеркнуть эту веру Достоевского, так как она ляжет в основу его дальнейшего творчества. Поиски нового «положительно-прекрасного человека» вдохновляют его большие романы; он ищет его в дворянстве, в народе, в духовном сословии. Князь Мышкин и Алеша Карамазов по-разному воплощают мечту писателя о грядущей России.

Размышления о России и Западе приводят автора к выводу: Европа помогла нам в нашем национальном развитии, но теперь мы доросли до самостоятельной жизни, и европейская цивилизация нам не только не полезна, но вредна. И на самом Западе она разложилась и из развития превратилась в «препятствие развития».

Доказательству этого утверждения посвящена вторая часть «Зимних заметок» – о гибели Европы.

В Лондоне бывший каторжник не побоялся встретиться с политическим эмигрантом Герценом, несмотря на то что редактор «Колокола» находился под надзором русской полиции. В эту эпоху он был духовно близок Герцену, кторый писал тогда свои «Концы и начала». Как и «почвенники», Герцен верил в высокое историческое призвание России, находил в крестьянской общине и рабочей артели зачатки нового общественного устройства, чувствовал в русской литературе дух великого народа. Страхов замечает, что «Зимние заметки о летних впечатлениях» отзываются влиянием Герцена. Автор «Концов и начал», несомненно, укрепил в Достоевском его убеждение в гибели Запада. Вот что он писал в то время: «Весь образованный мир идет в мещанство, а авангард его уже пришел. Мещанство идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна… Да, любезный друг, пора прийти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство – окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие, état adulte»[38].

Разложение Европы показано Достоевским с поразительной силой в картине двух городов, Парижа и Лондона. В первом – мещанство, застывшее в своем самодовольном благополучии, во втором – буржуазный порядок во всем своем демоническом величии.

Автор называет Париж самым нравственным и самым добродетельным городом; в нем все благоразумно, очерчено, разлиновано; все уверили себя, что довольны и совершенно счастливы и окаменели в «затишье порядка». Буржуа хочет убедить себя, что идеал достигнут и что Париж совершенный рай земной.

Мещанское благополучие изображается в остро-пародийной картинке: «Если посмотреть на большой двор в Пале-Рояле вечером, то придется непременно пролить слезу умиления. Бесчисленные мужья прогуливаются со своими бесчисленными эпузами под руку, кругом резвятся их милые и благонравные детки, фонтанчик шумит и однообразным плеском струй напоминает вам о чем-то покойном, тихом, всегдашнем, постоянном, гейдельбергском…»

«Все французы имеют удивительно благородный вид». В театре публика любит мелодраму, в которой «предлагаются высшие черты и высокие уроки». Герой обязательно должен быть бессребреником, ругаться скверными словами и плевать на миллион, но в конце пьесы миллион он все-таки получает – «в виде награды за добродетель».

Несмотря на неизъяснимое благородство, в натуре буржуа много лакейства и прирожденного шпионства, но главное характерное его свойство – это красноречие. «Любовь к красноречию в нем неугасима и с годами разгорается все больше и больше». Для этой цели в законодательном корпусе содержится шесть либеральных депутатов. Они вполне бесполезны, но когда говорят, то у всей Франции слюнки текут. Даже инвалид, показывающий гробницы в Пантеоне, упивается своим заученным красноречием.

Буржуазному раю Парижа противоставляется капиталистический ад Лондона. Тон резко меняется: ироническая восторженность сменяется мрачным и страстным пафосом. «Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающееся». Чувство надвигающегося конца, припрятанное в Париже под лицемерным благополучием, в Лондоне вырывается наружу. Достоевский вдохновляется Апокалипсисом, книгой, с которой мистически связано все его творчество. Как патмосский пророк, он видит в Лондоне вавилонскую блудницу, в кипении огромного города – жертвоприношение Ваалу. «Ночью по субботам полмиллиона работников и работниц, с их детьми, разливается, как море, по всему городу… В мясных и съестных лавках толстейшими пучками горит газ, ярко освещая улицы… Народ толпится в отворенных тавернах и в улицах. Тут же едят и пьют. Пивные лавки разубраны, как дворцы… Все это поскорее торопится напиться до потери сознания…»

В Гай-Маркет «по ночам тысячами толпятся публичные женщины… Великолепные кофейни, разубранные зеркалами и золотом, на каждом шагу… Толпа не умещается на тротуарах и заливает всю улицу. Все это жаждет добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного». Достоевский запомнил девушку ослепительной красоты, пившую джин в казино с каким-то джентльменом, а в толпе на улице девочку лет шести, грязную, испитую и избитую, с выражением безвыходного отчаяния на лице. «Вообще предметы игривые», – заканчивает он.

Всемирная выставка, «кристальный дворец» поражают русского путешественника; ему отчего-то становится страшно. «Вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира в едино стадо. Это полное торжество Ваала, окончательное устройство муравейника». Автор прикасается здесь к глубочайшей своей идее об антихристовом земном царстве; критика буржуазного порядка в духе Герцена вдруг вырастает до апокалиптического видения. Капиталистический строй – царство Ваала, демона, которому приносятся человеческие жертвы. Это он согнал людей в стадо, это он выстроил гигантский муравейник. «Но если б вы видели, как горд тот могучий дух, который создал эту колоссальную декорацию и как гордо убежден этот дух в своей победе и в своем торжестве, то вы бы содрогнулись за его гордыню, упорство и слепоту, но содрогнулись бы и за тех, над кем носится и царит этот гордый дух».

«Кристальный дворец» выставки превратится