Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

священника того селения сохранить бренный памятник – простой деревянный крест, с начертанием имени храброго юноши, в ожидании прочнейшего – из мрамора или гранита. Несколько могил окружали могилу Петина. Священные могилы храбрых товарищей на поле битвы и неразлучных в утробе земной до страшного и радостного дня воскресения!”

Ein russischer Oberst.

Русский полковник.

Две войны генерала Раевского

В записной книжке Батюшкова (“Чужое – моё сокровище”) есть большой фрагмент, посвящённый генералу Н.Н. Раевскому. Воспоминание рисует Раевского весной заграничного похода 1814 года, когда “с лишком одиннадцать месяцев я был при нём неотлучен”. “Раевский славный воин, – пишет Батюшков, – и иногда хороший человек – иногда очень странный”.

“Я его знаю совершенно”.

Точный по бытовым деталям, очерк словно перечёркивается эпитетом “странный”. В чём именно, почему? Воспоминание, которым делится Батюшков, относится ко времени после победы под Лейпцигом, когда части союзной армии перешли через Рейн и вступили в Эльзас; война подходила к победному концу. “Войско было тогда в совершенном бездействии, – пишет он, – и время, как свинец, лежало у генерала на сердце”.

В один из таких вечеров и произошёл диалог, который три года спустя запишет Константин Николаевич.

Перед нами едва ли не единственное прямое свидетельство против мифа о “подвиге Раевских”. Миф этот сложился два года назад в ходе отступления русской армии к Москве. Тогда в бою под Салтановкой (в поддержку скорейшего соединения русских армий в Смоленске) – Раевский держал многочасовую оборону. Когда его егеря и пехота под ударами Даву дрогнули, он возглавил колонну, пошёл под пули на плотину и опрокинул противника. В армии при Раевском находились его сыновья. Молва тут же сопроводила его подвиг их участием. Старшему Александру на тот момент исполнилось шестнадцать, а Николай был ребёнок (десять лет). Как “произошёл” подвиг – хорошо видно на эпическом полотне художника-баталиста Николая Самокиша, изобразившего официальную версию событий к юбилейному 1912 году. Репродукция этой картины воспроизводилась миллионы раз в учебниках и альбомах и уступала в популярности разве что “подвигу 28 панфиловцев”. Однако, как и с “панфиловцами”, в реальности всё обстояло совершенно иначе.

Батюшков состоял при Раевском чем-то вроде внештатного адъютанта. Он попал к нему при своих, что называется, обстоятельствах: “под самыми худыми предзнаменованиями” (сообщает в письме Блудову Дашков). Как уже было сказано, генерал Бахметев, при котором планировал служить Константин Николаевич, потерял на Бородинском поле ногу и был комиссован. Его рекомендательные письма отсылали Батюшкова на удачу к разным генералам; первым, кого он обнаружил на главной квартире, был казачий атаман Матвей Платов. “…он начал с него, – продолжает рассказывать Дашков, – и – horribile dictu! – нашёл его за пуншем tête-à-tête с Шишковым, который приводил его в восхищение, читая какие-то проповеди”. “Вы легко поверите, – добавляет он, – что первое старание милого нашего Поэта было… убежать сломя голову!”

Неизвестно, какие проповеди читал Платову Шишков. Можно предположить, что отважный, но малообразованный и сильно пьющий атаман оказался восторженным слушателем цветистых шишковских словес. Шишков занимал при царе высокую должность официального пропагандиста, а Платов как раз побывал в опале и через Шишкова мог улучшить своё положение.

К 1814 году “подвиг Раевских” под Салтановкой был восславлен и Глинкой, и Жуковским, и Державиным. Батюшков не мог не знать об этом. К тому же Раевский был женат на внучке Ломоносова – имя, священное для стихотворца. Так или иначе, “худое предзнаменование” едва ли не впервые в жизни обернулось для Батюшкова подарком судьбы. Не “русский-народный” Платов, едва знавший грамматику, а желчный, мнительный, честолюбивый – словом, человек рефлексирующий — Раевский стал его генералом.

Служба при нём открывала Батюшкову глаза на происходящее. Никогда не воевавший столь близко к начальству, он стал свидетелем как бы двух войн. Одной, которая ведётся на бумаге в парадных реляциях и представлениях, а также интригами, доносами и ложью. И другой – с реальными и часто недооценёнными рисками и подвигами. В судьбе Раевского обе войны пересеклись самым драматическим образом. Дело под Салтановкой было тому подтверждением.

Великодушный русский воин,

Всеобщих ты похвал достоин:

Себя и юных двух сынов —

Приносишь все царю и Богу:

Дела твои сильней всех слов.

Ведя на бой российских львов,

Вещал: “Сынов не пожалеем,

Готов я с ними вместе лечь,

Чтоб злобу лишь врагов пресечь!..

Мы Россы!.. умирать умеем!”

Искренний патриот Сергей Глинка написал это стихотворение, что называется, “с колёс”: через месяц с небольшим после Салтановки. Его голос будет одним из многих в хоре патриотических восхвалений “подвига Раевских”. Подобно азиатскому асассину или римскому полководцу, Раевский изображался готовым принести в жертву царю и Отечеству себя и детей. Однако уже Лев Толстой скажет о “казусе” Раевского с большим сомнением: “Во-первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шёл Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей?”

Истину, скорее всего, надо искать посередине. О деле под Салтановкой сам Раевский впервые расскажет в письме к жене от 15 июля 1812 года – всего через несколько дней после события. “Я сам с Васильчиковым, сыном и адъютантом шёл в первом ряду в штыки, – говорит он, – все нам уступили. Венедиктов, находившийся позади меня, был ужасно ранен. Маслов упал замертво слева от меня. Александр сделался известен всей армии, он получит повышение”. Александр – старший сын; со слов генерала мы видим, что в момент атаки он рядом; а вот как Раевский скажет о младшем, тоже, согласно легенде, шедшем под пули: “Николай, находившийся в самом сильном огне, лишь шутил. Его штанишки прострелены пулей. Я отправляю его к вам. Этот мальчик не будет заурядностью”.

В это фразе понятно всё – и ничего не понятно. Шутил? Под огнём? Штанишки? Или Раевский просто щадит чувства матери? И что случилось в реальности? Ведь сам генерал говорит о