Константин Мочульский - Андрей Белый

В последней, пятой главе («Гоголь в 19-м и 20-м веке») Белый цитирует слова Чернышевского: реформа, произведенная Гоголем, есть реформа самого языка. Из этой реформы вышла вся новая русская литература. Автор подробно останавливается на «гоголизме» символической школы и выясняет влияние творца «Мертвых душ» на Сологуба, Блока, Белого и Маяковского. В заключение он пишет: «Гоголем в нас пролился… доклассический стиль. Гоголь — типичнейший представитель в России не только особенностей стиля азиатического: в нем Гомер, арабизм, и барокко, и готика оригинально преломлены».

17 июля 1933 года в Коктебеле Белого постиг солнечный удар: он скончался в Москве 8 января 1934 года. Смерть свою он напророчил в стихотворении 1907 года:

Золотому блеску верил,А умер от солнечных стрел.Думой века измерил,А жизнь прожить не успел…

После него осталось много рукописей; из них главные: «Поэзия слова. Зовы времен», «О поэтическом смысле», «Четыре кризиса», «О ритмическом жесте», «Словарь рифм» и огромная переписка.

ДОБАВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Издательство «Скорпион» анонсирует нового писателя— Андрея Белого— всей Москве. Он становится «восходящей звездой»; его бранят, о нем ходят странные слухи: он «необыкновенный какой-то, поэт, мистик и „декадент“»; во всем облике его что-то «особенное» — не предвестье ли новой религии? «Видели в нем, — вспоминает Зайцев, — общее с князем Мышкиным из „Идиота“. Передавали, что в Университете вышел с ним случай схожий: на студенческом собрании, в раздражении спора, кто-то ударил его по щеке. Он подставил другую щеку».

На «Выставке» Мира искусства в Москве Белый знакомится с Дягилевым и А. Бенуа. Ему предлагают сотрудничать в журнале и принимают его статью «Формы искусства». В хронике «Начало века» находим превосходную карикатуру на Дягилева: «Выделялась великолепнейшая с точки зрения красок и графики фигура Дягилева; я его по портрету узнал, по кокетливо взбитому коку волос с серебряною прядью на черной растительности и по розово, нагло безусому, сдобному, как испеченная булка, лицу… готовому пленительно маслиться и остывать в ледяной оскорбительной позе виконта. Дивился изыску я: сердечком, по Сомову, сложены губы; вдруг— дерг, передерг, остывание: черт подери, — „Каракалла“ какая-то, если не Иеззавель нарумяненная, и сенаторам римским главы отсекающая… Что за жилет! Что за вязь и прокол изощренного галстука! Что за слепительный, как алебастр, еле видный манжет!»

Весной 1902 года студент Бугаев был свободнее, чем в прошлом году, от университетских обязанностей; при переходе с третьего на четвертый курс экзамены заменялись зачетами. В мае он живет один в пустой городской квартире. Среди мебели в чехлах, пахнущих нафталином, читает Ницше, Мережковского, Розанова. Забегает к нему маленький «революционный студентик» А. С. Петровский. Каждый вечер они отправляются в кружок Владимировых; спорят о проблеме формы. Белый переполнен планами о построении теории нового символистического искусства.

Осенью автор рецензии на «Вторую Симфонию» Э. К. Метнер приезжает в Москву и между ним и Белым начинается «бурная дружба». Брат известного композитора Н. К. Метнера, Эмилий Карлович, — обрусевший немец, — человек большой культуры, философ, критик, теоретик музыки. Дед его, артист, был знаком с Гете, и в семье Метнеров царил культ автора «Фауста». Эмилий Карлович состоял членом «Goethe Gesellschaft», и кабинет его был завален трудами этого ученого общества. Другим его кумиром был Вагнер, и Метнер воспринимал действительность через символизм «Кольца Нибелунгов». Светлое начало воплощалось для него в образе Зигфрида, злое— в лице коварного гнома. Квартира Метнеров — своего рода консерватория: там учились Конюс, Гедике, Гольденвейзер; поучались Кусевицкий, Скрябин, критики Кругликов, Энгель. Метнеру Белый обязан своим музыкальным воспитанием: он ввел его в музыку Бетховена, Генделя, Баха; под его влиянием поэт посещает концерты в консерватории и знакомится с Шубертом, Шуманом и Моцартом; страстно переживает Чайковского и Вагнера, слушает первые произведения Скрябина. Метнер твердит ему: «Культура есть музыка», — и под этим внушением Белый пишет свои первые теоретические статьи.

Духу германской культуры, воплощенному Метнером с его культом Гете, Ницше и Вагнера, противостоит дух культуры романской, носителем которой был француз Петр Иванович д'Альгейм, основатель «Дома песни». Изящный стилист, поэт, публицист, поклонник Малларме и Виллье-де Лиль Адана, сероголовый, сутулый, бритый, он увлекательный, остроумный causeur, фантазер и мечтатель. Он проектировал создание музыкальных центров, вроде «Дома песни», во всех странах мира и верил, что искусство совершит революцию жизни. Его жена — известная певица Мария Алексеевна Оленина-д'Альгейм— своими вечерами пения воспитывала музыкальный вкус Москвы. Очень худая, сосредоточенная, строгая, с удивительными синими глазами, она создала новый художественный стиль «песни». Белый посвятил ей восторженную статью под заглавием «Певица».[36] Германская и романская культуры между собой враждовали. Метнер ненавидел д'Альгейма за его католицизм, «больную мистику» и любовь к Листу. Он называл его Клингзором и предостерегал Белого: «…он вас погубит, я вам говорю: Гете не одобрил бы вас». И новый Парсиваль был разорван между двумя враждующими станами.

Под влиянием Метнера Белый пишет свою первую теоретическую статью «Формы искусства».[37] Развитие всех искусств связано с музыкой, которая «все властнее и властнее накладывает свою печать на все формы проявления прекрасного». В музыке постигается сущность движения и звучат намеки будущего совершенства. «Настроение того или другого образа следует понимать как „настроенность“ этого образа, как его музыкальный лад». И после ссылок на Шопенгауэра, Вагнера и Ибсена автор заканчивает: «Не будут ли стремиться все формы искусства все более и более занять место обертонов по отношению к основному тону, т. е. к музыке?»

Так, сводя все искусства к музыке, Белый пытается подвести теоретическое основание под свои «Симфонии».

ДОБАВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Начало 1910 года проходит для Белого под знаком теософии. В Москве А. Р. Минцлова знакомит его с интимными курсами Штейнера, предупредив, однако, что она перестала быть его ученицей. Таинственно говорит о том, что теперь у нее другие учители.

По ее настоянию в январе 1910 года Белый уезжает в имение Рачинских Бобровку и там три недели предается оккультным «упражнениям». Оттуда, по вызову той же Минцловой, переезжает в Петербург и поселяется на башне у В. Иванова. Шесть недель живет он в этом гостеприимном «становище» (по выражению Мережковского). По ночам, когда расходятся многочисленные гости, В. Иванов, потирая зябкие руки и затягиваясь папиросой, говорит Белому: «Ну ты, Гоголек, — начинай-ка московскую хронику». В. Иванов находил в Белом сходство с Гоголем — и весело смеялся, когда тот, стоя на ковре, рассказывал о своем детстве, отце, профессорах, изображая в лицах московских чудаков и разыгрывая пародийные сцены. Из этих импровизаций выросли впоследствии мемуары Белого: «На рубеже двух столетий», «Начало века», «Котик Летаев». Часов в пять утра Иванов уводит гостя в кабинет: там между ним, Белым и Минцловой происходят долгие беседы о Боге, символизме, судьбах России. В семь часов утра появляется яичница и самовар. В восемь — утомленный хозяин и гости расходятся по своим комнатам спать. Так — день за днем: «безумная», но «уютная» жизнь — вне времени и пространства.[38]