Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм

Вот швейцарский пограничник намеренно смотрит куда-то в сторону, чтобы Керн мог скрыться и избежать ареста, а вот вызванные к Венскому университету полицейские, скрестив руки, с любопытством наблюдают, как студенты-антисемиты избивают евреев-однокашников («Бей сынов моисеевых по кривым рожам...», «Гоните их в Палестину!»[60]). Вот Биндинг, такой же эмигрант, как и Керн, крадет у него последние деньги, а хозяйка небольшой (швейцарской) прачечной дает ему подсобную работу, хотя законом это запрещено. Вот немецкий националист и богатый еврейский эмигрант Оппенгейм наотрез отказывается помочь Людвигу Керну, когда тот просит его об этом, а врач клиники Беер фактически спасает Керну и его возлюбленной жизнь, делая это совершенно бескорыстно. Вот приспешник нацистов Аммерс пишет швейцарским властям донос на беженца, а студент-антисемит ввязывается в драку, защищая студентов-евреев: «...разве можно оставаться спокойным, когда видишь такое избиение?» Посыл Ремарка в этих центральных эпизодах романа прост и однозначен: гуманизм — это вызов не только большой политике, но и отдельной личности. «Возлюби ближнего своего» или предай его — выбирать мы должны между этими полюсами. Один из героев Ремарка так формулирует скептическое кредо автора: «Человек велик в своих высших проявлениях... В искусстве, в любви, в глупости, в ненависти, в эгоизме и даже в самопожертвовании. Но то, чего больше всего недостает нашему миру, это известная, так сказать, средняя мера доброты».

И этот роман Ремарка отличается тем, что его автор избегает классово-специфических суждений, столь распространенных в то время, за что, конечно же, подвергается ожесточенной критике со стороны антифашистского лагеря. К тому же он с нескрываемым сарказмом рисует образ коммуниста, на избитые фразы которого о «нашем движении», о «революционном просвещении масс» следует простой и спокойный ответ: «Этим мы, пожалуй, много не добьемся. Такие вещи хороши для социалистического манифеста, и только». Если судья у него вынужден осудить Керна, поскольку того требует закон, но понимает при этом, что право таким образом оборачивается бесправием, то у такого автора, конечно же, нет правильной, «классовой точки зрения», а все написанное им не открывает перед читателем «научно обоснованной» исторической перспективы. И все же именно этот эпизод особенно ярко показывает, сколь проницателен и точен автор в своей оценке бессилия европейской буржуазии. Решая, как наказать беженца Керна, нелегально перешедшего границу, швейцарский судья, словно укоряя кого-то, покачивает головой: «Однако надо же вам иметь хоть какие-то документы!.. Может, нам попросить германское консульство выдать вам удостоверение?.. Разве Лига Наций еще ничего не сделала для вас? Ведь вас тысячи и вы должны как-то жить...» В этой сцене, как в капле воды, отражаются полнейшее отсутствие воображения и та успешная работа, которую проделали буржуазные элиты — в годы гитлеровской диктатуры — по вытеснению из своего сознания элементарных норм человеческой морали. Керну важнее быть приговоренным к предварительному заключению, а не к тюремному наказанию, объясняет судья в приливе прекраснодушия. «Очень вам благодарен, — отвечает Керн. — Но мне это безразлично. В данном случае мое самолюбие нисколько не задето». — «Это отнюдь не одно и то же... Напротив, это очень важно с точки зрения гражданских прав. Если вы были в предварительном заключении, и только, — то на вас нет судимости...» — «Гражданские права! А на что они мне, если я лишен даже самых элементарных прав человека! Я — тень, призрак, гражданский труп».

Поистине актуальный диалог происходит в зале швейцарского участкового суда. «Так что же нам остается, как не нарушать закон?» — спрашивает Людвиг Керн, которому грозит лишение всех прав. Многие люди, голосующие сегодня за христианских демократов или социал-демократов, испытали бы не меньшую растерянность, чем судьи у Ремарка, освобождаясь от типично буржуазных мечтаний об этической субстанции «демократической» политики, если бы заглянули в камеры тюрем, битком набитые теми, кого выпроваживают из их стран. «Человек без паспорта все равно что труп в отпуске. Ему впору покончить с собой. Больше ничего не остается». Ничего не изменилось: «Рядом, в двух шагах от тебя, кто-то гибнет, и мир рушится для него среди крика и мук... А ты ничего не ощущаешь. Вот ведь в чем ужас жизни!»

Впечатляющая панорама конца 1930-х годов возникает у нас перед глазами при чтении этого романа. И мы видим ее не с высоты «большой» политики, дыхание крупных исторических событий ощущается нами постоянно. «Жестокий век! — констатирует бывший депутат рейхстага Марилл. — Мир укрепляется пушками и бомбардировщиками. Человечность — концентрационными лагерями и погромами. Мы живем в эпоху, когда все перевернуто с ног на голову. Нынче агрессор — покоритель мира, а избитый и затравленный — возмутитель общественного порядка. И подумать только — целые народы верят этому». Человек в таком мире лишен индивидуальности, он исчезает за обозначением сообщества. «Это дворец Лиги Наций... Вот место, где годами толкуют о нашей судьбе. Все никак не решатся — дать ли нам документы и снова сделать нас людьми или же не давать».

Однако индивидуальные действия влекут за собой, по Ремарку, личную ответственность. Гуманность, сострадание, любовь к ближнему или просто сочувствие к его бедам остаются вызовами, которые требуют ответа от каждого человека в отдельности. «Утром он пошел дальше и вскоре остановил машину. Однако водитель роскошного автомобиля — “аустродаймлера” стоимостью в пятнадцать тысяч шиллингов — потребовал с него за проезд пять шиллингов. Керн отказался. Вскоре какой-то крестьянин позволил подсесть к нему на телегу и даже дал ему большой кусок хлеба с маслом».

У романа двойственный конец. Ремарк признает обе возможности, предоставляемые беженцам судьбой: смерть или счастливое, случайное выживание. Людвиг Керн и его возлюбленная Рут Холланд — это история о любви, бегстве, страданиях и человеческой стойкости трогательна, оптимистична и светла на мрачном фоне той среды, в которой она свершается, — получают благодаря Йозефу Штайнеру билеты на грузовой пароход, отплывающий в Америку. Штайнер, скептик, прошедший огонь, воду и медные трубы, не питающий никаких иллюзий, тайно возвращается в Германию, чтобы увидеть свою умирающую в больнице жену. Это сознательный шаг к самоуничтожению: «Тогда ты должен также знать, чем грозит тебе такая поездка!» — «Знаю». — «Скорее всего, ты погибнешь». — «Если она умрет, я и так погибну». И он выбрасывается после ее смерти из больничного окна, увлекая за собой эсэсовца Штайн-бреннера. Мечте садиста, предвкушающего наслаждение от вида мучений, ожидающих арестованного Штайнера, сбыться не дано. Роман публикуется — как мы уже сообщали — поначалу под заголовком «Flotsam» на страницах журнала «Кольерс». Заголовок выбран, конечно же, с расчетом на читателей, которых едва ли волнуют судьбы эмигрантов из стран Старого Света. Они скорее предпочтут детективную историю, чем книгу, которая старается привлечь к себе внимание цитатой из Библии. Начиная с «Трех товарищей», Ремарк уже больше не видит перед собой главным образом немецкого читателя, он пишет для интернациональной публики. И тем не менее «Flotsam» довольно точно выражает его интенцию. Ибо эта история о людях, суденышки которых потоки времени носят по Европе, прибивая во многих случаях к американским берегам. В оригинале, на немецком, книга выходит лишь в августе 1941-го, через полгода после американского издания, а увидеть свет у «Кверидо» в Амстердаме ей не дано просто потому, что в этом городе со всеми удобствами расположились немцы. Фриц Ландсхоф успевает перебраться в Америку, объединяется там с Берманом-Фишером, так что в издательстве, связанном со славным именем, все же выходит еще одна книга Ремарка.

Роман встречает у критиков в основном теплый прием. «“Плавающие обломки” — это глубоко волнующая история, — пишет рецензент журнала «Тайм мэгэзин», — как и Хемингуэй, Ремарк обладает редкостной способностью создавать тексты, которые, соединяя в себе доступность с художественностью изложения, повествуют о жизни целого поколения». «В этой книге есть что-то как от глубин Нагорной проповеди, так и от простоты всякой большой поэзии», — считает критик «Чикаго дейли ньюс».