Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

и все запутанные и подавленные чувства последних месяцев и лет перешли в сны его сына. «Я всё видел во сне отца, – пишет Шварц. – Всё с тем же чувством неясной вины, вины живущего перед умирающим. <…> Стало тихо, очень тихо и беспокойно, как перед грозой. Исчезло напряжение, имеющее ясные причины, и появилось беспричинное. 41-й год вступал в жизнь вкрадчиво, тихо-тихо. Я работал, но мало…»

Дочка Евгения Львовича сдала по окончании учебного года все экзамены на пятерки. Уверенная в любви и внимании папы, Наташа никогда ничего у него не просила, а он радовал ее при каждом удобном случае. Когда дома в своей узенькой спаленке она обнаружила у стены настоящий дамский велосипед, то замерла от восторга.

В день рождения Екатерины Ивановны, 31 мая 1941 года, вечер получился неудачным. С дачи в Сестрорецке, которую сняли на всё лето, они отправились в город, в Дом писателя. Как вспоминает Шварц, он заболтался в суете, и Екатерине Ивановне это почему-то это показалось зловещим. «Что-то у нас изменилось, – сказала она. – Ты теперь меня не любишь». «На самом деле, – пишет Шварц, – это была… тревога, тень, отбрасываемая приближающимся роковым днем. Но разглядеть мы ее как следует не могли…»

Глава четвертая

Блокада и эвакуация

Вокруг дачного дома был сад с беседкой, где Шварцы проводили много времени. Утро 22 июня было ясным. Они поздно завтракали. На душе было неспокойно. «Преследовал сон, мучительный ясностью подробностей, зловещий, – вспоминал Евгений Львович. – Мне приснилось, что папа мертвый лежит посреди поля. Мне нужно убрать его тело. Я знаю, как это трудно, и смутно надеюсь, что мне поможет Литфонд. У отца один глаз посреди лба, и он заключен в треугольник, как “Всевидящее око”. Ужасно то, что в хлопотах о переносе тела мне раз и другой приходится шагать через него, – таково поле. И вдруг я не то слышу, не то вспоминаю: “Тот, кто через трупы шагает, до конца года не доживет”. Я, по вечной своей привычке, начинаю успокаивать себя. Припоминать подобные же случаи в моей жизни, которые окончились благополучно, но не могу припомнить. Нет, никогда не приходилось мне шагать через трупы. Я рассказываю свой сон Кате, и она жалуется на страшные сны. Она видела попросту бои, пальбу, бомбежки. В двенадцать часов сообщают, что по радио будет выступать Молотов. Я кричу Кате: “Дай карандаш! Он всегда говорит намеками. Сразу не поймешь. Я запишу, а потом подумаю”. Но едва Катя дает карандаш, как раздается голос Молотова, и мы слышим его речь о войне. И жизнь разом как почернела. Меня охватывает тоска. Не страх, нет, а ясная, без всяких заслонок, тоска. Я не сомневаюсь, что нас ждет нечто безнадежно печальное. Мы решаем ехать в город. Я иду к Наташе. Выхожу с ней пройтись напоследок. Покупаю ей эскимо. Но и Наташа в тоске…»

К пронзительности и кинематографичности, характерным для описания Шварцем своих ощущений, в этом эпизоде добавляется почти мистическое восприятие атмосферы, царящей в воздухе в день начала войны и незадолго до него. Впоследствии писатель сравнил свое восприятие окружавшей его в тот момент действительности с рыбьим: «Так, вероятно, чувствуют себя только что пойманные рыбы». Страницы дневника Евгения Львовича с описанием начала войны, а впоследствии и блокады полны печали и безнадежности.

По дороге с дачи в Ленинград в поезде было оживленно, играл баян и почти весь вагон хором пел. Людям казалось, что теперь всё будет иначе, и эта надежда питала почти праздничную атмосферу поездки. Однако Шварц упоминает о его внутреннем ощущении наступления «конца света».

В Ленинград они приехали до такой степени ошеломленными и усталыми, что легли спать, не слушая сирен и отдаленного грохота зениток. Дни были тоскливыми, ясными и жаркими. Было душно, окна оставались открытыми на ночь, а в шесть утра будило радио – речи, марши, марши и речи… Вскоре началась эвакуация из города. Шварцы отказались выехать с Новым ТЮЗом, хоть и уложили было вещи. Отказались присоединиться и ко второму эшелону беженцев… «Потом, много лет спустя, – вспоминал писатель Александр Штейн о послевоенном разговоре с Евгением Львовичем, касающемся его отказа эвакуироваться в первые месяцы блокады, – как-то он сказал мне сдержанно, нисколько не приподнято, не патетически, что счастлив тем, что не уехал тогда из Ленинграда: “Никогда бы не узнал того, что узнал. Не жалею и ничего не отдаю”».

Война застала их без копейки денег. Авторские платить перестали. Евгению Львовичу удалось получить небольшую сумму взаймы, и этот займ стал единственным источником средств к существованию в первые недели войны.

При описании первых дней войны в дневнике Шварца не раз встречается упоминание об обреченности города. Это ощущение вместе с чувством «смертной тоски» не покидало его в первые недели войны, и тогда у него началась нервная экзема.

Однажды утром Евгений Львович по радио услышал Сталина, который непривычным дрожащим голосом называл всех слушателей «братья и сестры». Слышно было, как стучит графин о стакан – вождь пил воду. Сталин призвал к созданию народного ополчения, и все пошли записываться. Записался и Шварц в Союзе писателей у Кесаря Ванина, ответственного за формирование списков. «Евгений Шварц вошел, сцепив руки за спиной, – вспоминает присутствовавшая при этом писательница Вера Кетлинская, – и сказал коротко: “Записывайте. Шварц Евгений Львович”. Записывать его не хотели – все знали, что он далеко не здоров, что он плохо владеет пальцами. Его стали убеждать, что он не сможет держать винтовку, не сможет стрелять. – “В армии не только стреляют из винтовки. Я могу пригодиться. Я не могу иначе. Вы не имеете права отказать мне”. – Ему не посмели отказать. Когда он расписывался, он каким-то сверхусилием воли заставил свои пальцы не дрожать и, поставив подпись, с торжеством огляделся, сказал “спасибо” и быстро вышел».

Это проявление отчаянной храбрости характерно для Шварца, которому в обычной жизни совсем не была свойственна твердость в поступках. Однако храбрость неизменно возникала в критические минуты – такие, как необходимость вступиться за невинно осужденных друзей или по зову сердца записаться в народное ополчение.

«И вот, – рассказывает Евгений Львович, – я уже получил приказ явиться в Союз к такому-то часу с кружкой и ложкой. Мне было 45 лет, чувствовал я себя здоровым. Призраки молодых, убиваемых ежедневно, тревожили совесть. Я спешил в Союз, смущенный одним – предстояла новая жизнь, которую я не мог себе представить».

В Союзе писателей Шварца ожидала отмена приказа – решением обкома группа писателей поступала в ведение радиовещания. Ошеломленный, он вернулся домой. Первая мысль – о том, что он не