Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

встречаю я такого человека, в первый раз и, наверно, в последний. Если для меня сделает что-нибудь человек, вполне мне равный, я буду ему благодарна; если такой, для которого я что-нибудь сделала, – неудивительно. Но тут Капустин и я; сравнение немыслимо. И еще находятся люди, которые утверждают, что благодарность – тяжелое чувство. Я этого не понимаю. Если бы я была обязана человеку, вполне мне равному, я бы с нетерпением выжидала случая доказать ему свою признательность; теперь – я обязана человеку, стоящему неизмеримо выше меня во всех отношениях, который никогда не может нуждаться во мне… ну что же остается, как не чувствовать благодарность, глубокую, беспредельную признательность, почти благоговение? А могут разве быть тяжелы такие чувства – лучшие движения души человеческой?..

Вечером я была у Капустина, благодарила его за участие. Он вышел ко мне, поговорил немного о письмах. – «Ну вот и прекрасно. Все-таки она (т. е. мама) согласилась; гораздо лучше начинать всякое дело с материнского благословения, с ее согласия». Он спросил о лекциях: начались ли? – «Ведь весело, право?» – «Еще бы, ваше превосходительство!» – «Вот теперь все хорошо; ну, учитесь. До свидания». Он подал мне руку, и я отправилась домой очень довольная, что видела попечителя.

16 сентября

Я была в гостях у одной дамы, с которой познакомилась, когда ехала в Петербург в первый раз. У нее дочь очень образованная и интересная особа, курсистка 70-х годов. Она мне много рассказывала о курсах. Оказалось, что много из того, что я слыхала в провинции и от родных и чему не верила, считая это или сплетнями, или же пережитками 60-х годов, – оказалось, что все это имеет свое основание. Г-жа Щ. рассказывала мне, как у дверей комнаты одной курсистки нашли сундук с известного рода бумагами. Сундук был принесен студентом. Курсистку, конечно, взяли, но судьба ее неизвестна. Рассказ этот меня возмутил потому, что такие господа прежде всего сами спасаются, а невинные из-за них страдают. Она мне рассказала и о случае на балу в пользу недостаточных слушательниц: какие-то господа стали говорить речи, а распорядительницу бала потребовали к градоначальнику. И это меня возмутило: я вообще против тех, которые только говорят. А тут они, зная прекрасно, что курсы могут закрыть из-за всякого пустяка, захотели скомпрометировать бал, который доставляет средства нуждающимся!

На днях, после лекции, нас собралось человек 10–12, и разговор зашел о курсовых порядках. В большинстве было заметно недовольное, будирующее настроение, – директора бранили, интернат тоже. Относясь ко всему хладнокровно, я спросила: за что же, господа, вы недовольны директором? Что он вам сделал? На этот вопрос никто не мог дать ясного ответа, но недовольны были все из-за небольшого беспорядка в приемной: не было вывешено правил и часы приема не обозначены, о них заявлял устно швейцар всем приходящим. Но из-за этого еще не стоило волноваться. Слово за слово, мне стали возражать; я хотела доказать, что некоторые интернатские порядки имеют свое основание, и рассказала им случай со слушательницей. Это их не убедило, и симпатии оказались на стороне студента. Тогда я увлеклась; говоря против таких господ, я сказала, что они больше говорят, чем делают, и… сдуру рассказала им и о бале. Я вспылила, и невольно у меня вырвалось восклицание об этих ораторах: подлецы, дурачье! сами не знают, что говорят, лишь бы только говорить! и о тех, кому они могут повредить своими речами, не думают! Им-то хорошо, университет не закроют, а к курсам-то придерутся из-за пустяка. И, кроме того, они не знают разве, что бал дается с благотворительною целью?!

Поднялся страшный крик; все стали с мест и дружно напали на меня. Трудно было разобрать возражения, но весь этот крик был протестом против моих резких слов.

– Как вы можете так говорить! Вы не имеете права называть так лучших людей! Да знаете, если бы вы были студентом и вы бы сказали это, вам бы дали пощечину.

– А я бы дала ему две! – резко возразила я. – Чем это они являются лучшими людьми? Они говорят, и только говорят, и больше ничего!

– Ну и пусть говорят! Иной раз речью больше сделаешь! Пусть даже невинные страдают – в таком деле простительно забыть о других! Вот у вас какие убеждения!

– Для чего же вы ехали в Петербург? – накинулась на меня одна из самых юных курсисток. – Вот мы ехали не только для того, чтобы ходить на лекции да заниматься наукой, это слишком мало; надо узнавать людей, жизнь, слушать и сходиться с такими людьми…

– Да, – спокойно ответила я И-вой, – я ехала в Петербург учиться, заниматься; также и узнавать людей, но не для того, чтобы слушать эти речи, – слегка презрительно докончила я.

Опять поднялся шум. Вся эта молодежь оказалась такою идеальною, такою верующей в прекрасные слова и жаркие речи, что мне оставалось с честью ретироваться.

– Г-да, очень приятно видеть, что вы все такие идеальные; что вы так горячо относитесь ко всему тому, о чем я говорила. Но я не гонюсь за тем, чтобы идти вперед; я скромно пойду позади. Что ж делать, вы – идеалистки, я – нет. Во всяком случае, приятно видеть, что вы все в этом отношении очень идеальны…

Все притихли… на мои слова им было нечего возражать: я, сразу поняв их и чтобы прекратить бесполезный спор, нарочно повернула разговор, как будто бы беря всю вину на себя.

Мы разошлись. Но я сделала большую глупость, сразу высказав им свои убеждения именно на этот счет: лучше бы молчать; впрочем, об этом не стоит жалеть. Что за беда, если и высказалась? по крайней мере, пусть знают…

17 сентября

Но зато как мне было стыдно сегодня, когда ко мне пришла М. Е. и я рассказала ей об этом эпизоде. Тихо, серьезно, без всякого упрека за мою горячность, она объяснила мне, в чем было дело, – и на балу, и у курсистки. Оказалось, что факты были переданы неверно. Никаких речей не произносилось студентами, а говорили профессора, и полиция встревожилась совершенно напрасно. Курсистка сама взяла сундук, и там оказались незначительные бумаги. Далее М. Е. рассказала мне о людях, о которых я знала только понаслышке и так смутно, что совсем не имела понятия о них и их деятельности… Эти люди работают на пользу народа, занимаются им, развивают его… Они рискуют, конечно, всем и отдаются этому делу всецело, из чисто идеальных стремлений сделать хорошее, доброе дело. И на курсах находятся сочувствующие им. И вот, неожиданно для себя самой, я увидела, что все слухи, которые передавались в провинции, имеют свое основание. И все это оказалось