Лидия Чуковская - Прочерк

Долоссы — «волшебная гора» — в семи километрах над Ялтой. Месяца за полтора до Мироновой смерти я побывала у него еще раз. Автобус петлял по круче вверх, вверх, вверх. Потом передо мною легкие сквозные строения, стекло и балконы, стекло и балконы, а каждый глоток воздуха ощущаешь словно чистый, холодный, свежий глоток воды. И полная тишина: больные горловики способны говорить только шепотом. Среди этого предсмертного шепота и персонал — тих, и я, оказавшись в Долоссах, тоже невольно заговорила шепотом. Туберкулез горла был тогда неизлечим, больные погибали от голода: сквозь изъязвленное горло пища не проникала в пищевод и в желудок. Мирон попросил меня приехать проститься (в конце 39-го года) и, когда я приехала, голосом без звука, но необычайно настойчиво, взял с меня слово, что ни мать, ни отец к нему не приедут: только что у них на руках скончалась в санатории под Ленинградом от того же недуга Наташа, его меньшая сестра… «Только что они уже видели это»… Я обещала и, вернувшись в Ленинград, умолила родителей не ехать в Крым. Они были обессилены Наташиной смертью и сдались. Мирон умер один… Он, моложе меня на 10 лет, в последнее наше свидание был уже много старше и сильнее меня. Старше — осознанной близостью конца — и мужеством.

Мы говорим веселые слова,Но наша жизнь мертва, мертва, мертва,И только в звонкой доблести остротПред нами жизнь как подвиг предстает.

К моему последнему приезду в конце 39-го от его комсомольства, которое еще чуть-чуть теплилось в нем в 38-м, не осталось и следа. Тех, кого не отрезвил тридцать седьмой, окончательно протрезвил 39-й: пакт, заключенный между СССР и фашистской Германией, фотографии Риббентропа и Молотова на газетной странице. Зачем же мы с такими высокими сантиментами кручинились о бедной Испании? Разве и на нашей земле не буйствовал тот же фашизм — нет, худший, потому что прикидывался «анти». Умирающим голосом Мирон вышептывал свою последнюю песенку:

Как, на генеральной линии, — А, здрасти…Гитлер, Сталин, Муссолини! А, здрасти…

…Но то было уже в мой последний приезд, уже в 39-м. А сейчас у нас тянется и тянется 38-й — тот, который тридцать седьмой. Мирон еще не лежит, а свободно ходит, даже бегает, горло совершенно нормальное, мы сидим на камнях поодаль друг от друга и играем в гаданье: у него на коленях Фет и Некрасов (случайные томы из санаторной библиотеки), и мы по очереди загадываем страницы и наобум тыкаем пальцем в открывающиеся строки. Пытаем будущее. Я все боюсь, что Мирон наткнется на некрасовские «Последние песни»:

Я взываю к русскому народу:Коли можешь, выручай!Окуни меня в живую водуИли мертвой в меру дай, —

но нет, к счастью, нет, ему выходит у Некрасова всего лишь:

Не чета Александру Сергеичу:Он частенько на водку давал, —

а у Фета:

Ель рукавом мне тропинку завесила…

Мирон захлопывает обе книги и оглашает собственное сочинение:

Перед тем как дуба дал,Ел котлеты и гадал…

«Доблесть острот»… Двустишие невеселое, но все же озорное, лихое — нечто вроде считалки или дразнилки для смерти.

(Какой Некрасов, какой Фет могли нам предсказать наше будущее? Или даже — наше прошедшее? Однообразное при разнообразии гибелей?! Ну хотя бы — как погибнет Мирон? Смерть настигнет его весьма своевременно: еще до того, как Крым в 42-м будет захвачен немцами, а немцы покончат с туберкулезной бациллой, аккуратно перестреляв всех больных на южном берегу Крыма. Значит — и на «волшебной горе», в Долоссах. Родители же, отец и мать Мирона, которых мне поручено было отговорить от поездки к умирающему сыну, — они и на могилу к нему не приедут: сами лягут в могилу, сраженные голодом в осажденном Ленинграде. Какой Некрасов, какой Фет могли предсказать нам июнь 41-го — и все последующее? Да и предыдущее? Митину гибель по образцу гибелей тридцать седьмого?)

Но последующее воспоследует. А (сейчас я не помню, когда? до Ялты? после Ворзеля? или наоборот, осенью 38-го?) я получила наконец примечательное письмо от Корнея Ивановича. Среди забавных историй о Люшиной кошке, мельком, в виде некоей городской сплетни, обронена была такая фраза: «представь себе, Петр Иванович остепенился и не зарится более на чужих жен». Затем шли крупные Люшины буквы: «Мама, приезжай скорее» — а под ними мелкие Корнея Ивановича: «Подожди моего нового письма».

Петр Иваныч — такова была условленная между мною и отцом кличка НКВД. Означать эта фраза могла только одно: высылать жен с места их постоянного жительства перестали. Другой какой-нибудь ярлык, на меня наклеенный — например: «член вредительской группы Маршака» или, в далеком студенческом прошлом, «член анархистской группы», — оставался, конечно, в силе, но ведь оба оставались в силе, где бы я ни находилась, в Киеве, в Ялте, в Ворзеле или в Ленинграде, это уже «собственное дело», а не «по линии жен». Да и вообще, если отменены аресты и ссылки неуехавших жен, значит, там, «наверху», что-то переменилось.

«Все мужчины обманщики том числе Петька» — такую телеграмму советовал мне послать Корнею Ивановичу Мирон, когда я в зашифрованном письме сообщила ему полученное известие.

Конечно, эту доблестную телеграфную остроту я не отправила, но с жадностью ждала от Корнея Ивановича обещанного следующего письма. «Наверху», как я узнала позднее, действительно произошли в ту пору перемены: вместо Ежова Сталин для продолжения расправы с… (не могу точно определить — с кем) назначил Берию. Расстрелян ли был Ежов? по всей вероятности, да, — но Берия, продолжая ту же деятельность, внес в нее некое своеобразие, сказавшееся, среди многих судеб, и на моей судьбе. Тех женщин, которые уже попали в лагерь в качестве «жен», — оттуда не освобождали. Но беглых, вернувшихся на прежнее место, более не преследовали. Удрала вовремя — твое счастье; спаслась — живи и дальше дома. Носились также слухи, будто Сталин на каком-то собрании сказал о Ежове: «он перебил мне кадры». Не значит ли это, что интеллигенцию истреблять перестанут? Хотя бы на время? И уж совсем невероятное: носились слухи, будто некоторых людей из тюрем выпускают! Просто выпускают на волю!

Осенью 1938 года Корней Иванович вызвал меня в Ленинград. Монолитный тридцать седьмой — он же 38-й — на наших глазах превращался в прихотливый и причудливый 39-й. Он не был ни лучше, ни хуже — но другой. Следовало срочно испробовать его новизну в новых попытках спасти Матвея Петровича.