Александр I - Александр Николаевич Архангельский

невозможно было наказать удалением от службы – в отличие от упрямого старика Державина (которого историограф в нынешний свой приезд навестил). Он был честным, частным, абсолютно свободным русским дворянином. Тем забавнее было затеять новую придворную игру – в кошки-мышки, чтобы в конце концов заманить независимую мышку в дворцовую мышеловку, откуда выхода нет и где поджидает ласковая, добрая, гостеприимная кошка. Вот там, в этой клетке, можно принять все условия мышки – сесть насупротив; милостиво и даже смиренно выслушать и поблагодарить: спасибо, мышка, что научила, как надобно жить.

Но для начала следовало проверить: готова ли к участию в веселой игре противная сторона? До какой степени незаинтересованный в постах Карамзин заинтересован в публикации своего труда на своих условиях? Полностью ли зависим независимый историограф от своих жизнестроительных принципов? Заодно не мешало заставить гордеца несколько смириться, указать поборнику личной свободы на его социальное равенство: покорное равенство подданных перед подножием трона и перед лицом тех, кому государь определил быть чуть более равными, чем остальным.

ИЗ ПИСЕМ ИСТОРИОГРАФА К ЖЕНЕ

(продолжение)

24 и 25 Февраля… Почти ежедневно слышу, и в особенности через Великую княгиню, что Государь благорасположен принять меня – и все только слышу… Скажу тебе несколько слов о вельможе (Графе Аракчееве): вчера входит ко мне ординарец его, с запискою от адьютанта, что Граф ждет меня в 6 часов вечера. Догадываюсь и отвечаю, что не я, а брат мой Федор, старинный сослуживец Графа, был у него накануне, не имев счастия видеть его. Адьютант извиняется весьма учтиво и пишет, что он действительно ошибся и что Граф ждет брата. Брат является, и Граф с низким поклоном говорит ему: «Радуюсь случаю познакомиться с таким ученым человеком, тем более, что я был некогда приятелем вашего братца». Феодор Михайлович отвечает: «Ваше Сиятельство! Историограф, а самый ваш старинный знакомец!» Следуют обьятия, ласки. Открылось, что Граф ждал Историографа, узнав, что приезжал к нему Карамзин. Но мог ли я, имея известный тебе характер, ехать к незнакомому мне фавориту? Это было бы нахально и глупо с моей стороны. Однако ж этот случай ставит меня в неприятное положение: друг Государев уже объявил свое расположение принять меня учтиво и обязательно: если не буду у него, то не покажусь ли ему грубияном? а если буду, то не заключат ли, что я пролаз и подлый искатель? Лучше, кажется, не ехать. Пусть вельможа несправедливо сочтет меня грубияном. Так ли думаешь, милая?..

2 Марта… Вчера, говоря с В. К. Екатериною Павловною, я только что не дрожал от негодования при мысли, что меня держат здесь бесполезно и почти оскорбительным образом…

7 Марта… Вот записка от Нелединского: мне приказано известить вас, что вы завтра (7 Марта) приглашены будете к Государю. Это хорошо; но теперь около 11 часов утра, а приглашения нет, вероятно, уже и не будет. По крайней мере будет то, что угодно Богу…

10 Марта… Когда же увижу Императора… Императрица за столом, взглянув на меня, сказала: «Московская дорога еще не испортилась!»

Выслушай другое происшествие. Фактотум Графа Аракчеева, об котором я писал к тебе, передал мне чрез Вельяшева, что Граф желает видеться со мною и говорит: «Карамзин, видно, не хочет моего знакомства; он приехал сюда и не забросил даже ко мне карточки!» Вот как судят люди: скромность считают за грубость! Фактотум (по крайней мере так здесь думают) прислал ко мне карточку и велел меня звать к себе в воскресенье на вечер для свидания с Графом. Вообрази мое положение! не хочу никого оскорбить; но могу ли дать себе вид пролаза? Я также отослал ему свою карточку, ответствуя Вельяшеву, что мне не ловко ехать к такому человеку, который у меня сам не был. Между тем надел мундир и отвез карточку к Графу. Что будет далее, не знаю. Помоги нам Бог выпутаться из всех придворных обстоятельств с невинностию и честию, которыми я обязан моему сердцу, милой жене, детям, России и человечеству!..

Срок, «назначенный» Карамзиным для отъезда – 10 марта, – минул; аудиенция – пока – не состоялась. Участники «диалога» продолжали разыгрывать придворную драму в екатерининском стиле. Царь давал понять, что путь в его кабинет лежит через «каморку» Аракчеева, историограф своим стоическим поведением намекал, что хочет вести дела с царем напрямую; оба бились в силках стародавних проблем. Может ли дворянин возвыситься над интересами сословия? способен ли оценивать происходящее, с царями наравне? должен ли государь потворствовать такому «равноправию»?.. Но если посмотреть извне, издалека, – обнаружится иной, скрытый от «действующих лиц», глобальный смысл происходившего на переломе от зимы к весне 16-го года. И смысл – двойной, сугубый, «горизонтально-вертикальный».

Прежде всего, важнее всего: Карамзин, не слишком веря в особую, сакральную природу царской власти, гениальным историческим чутьем угадывал, быть может, главное противоречие самодержавия как религиозно-политического устройства. Правитель, наделенный невероятными, «сверхчеловеческими» полномочиями, не может, не должен оставаться один на один со своей «сверхчеловечностью». Единолично управляя Державой, он не в состоянии обойтись без духовного руководства – и тем не менее постоянно обходится. «Должность» мистического наставника, раз навсегда предусмотренная штатным расписанием русской монархии, – из поколения в поколение остается вакантной; нашествие лжепророков – Селивановых, Криднер – неизбежно. И независимо от собственных планов и намерений, Карамзин инстинктивно пытался закрыть собою «вертикальную» брешь российской государственности. Предлагая себя – на вакансию мудрого советчика «от имени и по поручению».

А что до «горизонтали», то через неосознанное посредство Карамзина в двери дворца стучалась та самая стихия русской общественности, что зародилась в 12-м году – и к 16-му начала набирать силу. Намеренный действовать от имени великого прошлого, историограф был невольным посланцем не менее великого настоящего; мечтающий притормозить историю, он был частью ее неостановимого движения.

Именно к 16-му году молодые свободолюбцы сделали первый шаг от «артелей» («идейно-бытовых» содружеств офицеров гвардии, куда допускались и сторонние лица, как некоторые из лицеистов) к тайным обществам. Ни Карамзин, ни государь не знают пока ничего об основателях Союза спасения, учрежденного как раз в эти февральские дни, – Якушкине, Муравьевых-Апостолах, «просто» Муравьевых; о будущих его членах – Пестеле, Лунине, Долгорукове… Но если бы и знали, – что с того? Будущее непознаваемо; его черты, проявленные в настоящем, всегда приходится объяснять по аналогии с прошлым, – а параллели не пересекаются. Потаенность новой организации (и последовавших за ней – Союза благоденствия, Общества соединенных славян, Северного и Южного обществ) сама собою могла бы вызвать у государя мысль о масонском влиянии. Желание решать «царские» вопросы об устройстве Державы соблазнительно было