Лагарп. Швейцарец, воспитавший царя - Андрей Юрьевич Андреев

следовал однозначный вывод – соблюдение этих мер, включая и гарантии дальнейшего нейтралитета Швейцарии, возможно только в случае победы над Наполеоном[400].

Получив из рук императора это послание, Лагарп счел за лучшее умолкнуть на какое-то время (в его переписке с Александром I наступил перерыв на целых три месяца, до сентября 1815 года). Впрочем, эти месяцы, проведенные Лагарпом в Швейцарии, лишь добавили ему беспокойства.

Царский наставник давно уже мечтал продать Плесси-Пике и вернуться жить на родину. И если он сначала направился в Цюрих, а не в родной кантон Во, то, возможно, это было вызвано желанием подождать, пока улягутся страсти, возбужденные его дипломатической ролью на Венском конгрессе, а общественное мнение немного позабудет о нем. Надеясь на отдых физический и нравственный, Лагарп выбрал место на берегу Цюрихского озера, в деревушке Майлен (до того напрасно проискав спокойное жилье поближе к Цюриху).

Но проявленная им и здесь политическая активность была встречена с большими опасениями. Спустя всего месяц префект соседней общины Кюснахт нанес Лагарпу официальный визит, сообщив, что цюрихское правительство имеет подозрения на его счет, боясь, что он принимает слишком много гостей и ведет политическую агитацию, слишком заразительную в тот момент, когда «умы и так возбуждены»[401]. Лагарп почувствовал себя оскорбленным – он гордо отверг все обвинения, заявив, что принимает у себя не кого иного, как членов Федерального сейма и кантонального правительства, а будучи швейцарцем, полагает, что может жить в любом месте страны как захочет; для отказа же ему в гостеприимстве нужны законные причины. Тем не менее он немедленно покинул кантон Цюрих, переехав в Аарау, где оставался до середины августа, после чего направился в кантон Во.

Поскольку в эти недели он не писал Александру I, то о подробностях его скитаний мы узнаем из писем к великой княгине Екатерине Павловне, которой Лагарп описывает этот инцидент следующими словами: «Я уехал в деревню на цветущих берегах прекрасного Цюрихского озера, чтобы оттуда прогуливаться по горам; но главари семейств или цехов ремесленных, которые правят Цюрихом, лишили меня этого убежища; испугались они, как бы тот, кто защитил сельское население на Конгрессе, не выслушал бы жалобы селян их кантона»[402]. Но помимо названной здесь причины удаления Лагарпа из Цюриха была и другая. Речь идет об открыто высказываемых в адрес Лагарпа подозрениях, что тот приехал в Швейцарию специально, чтобы воздействовать на местное общественное мнение в интересах Наполеона. Первые такие упреки, как упоминалось, раздались из-за его «контрагитации» против конвенции от 20 мая 1815 года, но потом они значительно усугубились в ходе так называемого «дела Женгене».

Пьер-Луи Женгене, ученый-эрудит, член Французского института, еще в начале мая 1815 года, то есть раньше самого Лагарпа, приехал в Цюрих, сопровождая туда Доротею Лагарп, вместе с которой они, в частности, по пути посетили воспитательное учреждение Фелленберга в Гофвиле. В Цюрихе Женгене передал Лагарпу записку о французских делах, предназначенную для Александра I, где призывал того к умеренности в отношениях с вернувшимся Наполеоном и к уважению прав французской нации, законно принявшей своего нового вождя[403]. Пожилой ученый неосторожно сохранил у себя черновик этой записки вместе с еще несколькими документами Венского конгресса, текстами которых с ним поделился Лагарп. Со всеми этими бумагами Женгене был арестован бернской полицией на обратном пути во Францию, на границе, во время проверки паспортов. В глазах бернских властей миссия Женгене имела чуть ли не разведывательный характер. Женгене вспоминал, как его допрашивал один из лидеров бернской администрации со словами: «Провожать госпожу де Лагарп, посещать образовательные учреждения – это все очень хорошо, но признайтесь, что путешествие Ваше имело еще и другие мотивы, и Вам была поручена миссия политическая»[404]. Свой вклад в «разоблачение» Женгене внес и секретарь российской миссии в Берне Павел Александрович Крюденер, отнесшийся с большим подозрением к любым французским контактам Лагарпа.

Те воспоминания, которые сам Женгене оставил об этом деле, заставляют сомневаться, что он или Лагарп планировали какую-либо реальную деятельность в пользу Наполеона. Правда, Женгене признавал, что перед отъездом из Парижа его вызвал к себе Жозеф Фуше (возвращенный Наполеоном на пост министра полиции во французском правительстве), который пожелал воспользоваться этим контактом и узнать, не окажет ли Лагарп помощь в том, чтобы, сохраняя достоинство обеих сторон, избежать новой «ужасной войны». Но Лагарп заявил Женгене, что уже слишком поздно – последнему, вообще, с трудом удалось добиться от него разговора о тяжелой ситуации во Франции, поскольку царский наставник был «целиком полон Веной» (то есть принятыми там решениями по Швейцарии) до такой степени, что с ним невозможно было обсуждать что-либо еще[405]. Тем не менее он согласился переслать меморию Женгене в руки Александра I, не видя в том ничего предосудительного (ибо ее содержание не слишком выходило за границы того, о чем сам Лагарп писал своему ученику с апреля 1815 года).

В итоге, благодаря вмешательству члена правительства Нёвшателя, престарелый Женгене (который всего лишь через год скончался) был освобожден из-под стражи и смог вернуться в Париж и даже председательствовать на ближайшем заседании Французского института. Что же касается Лагарпа, то в период разбирательства данного дела тот ощутил существенную поддержку со стороны водуазской политической элиты, и это определило, наконец, его решение вернуться в родной кантон. Встреченный в Лозанне с большой теплотой, он теперь намеревался остаться там жить навсегда. «Наша политическая организация, мне кажется, действительно приобрела ту степень твердости и постоянства, которую я ожидал, – писал Лагарп Устери. – Даже те, кто ею недовольны, спешат признать, что работать против нее бесполезно»[406].

В то время как Лагарп уклонялся от политических неприятностей и вновь обретал родину, Александр I переживал испытания совсем иного рода. Еще с Отечественной войны 1812 года в российском императоре крепло религиозное чувство, но особенно богатую пищу ему дали последние события – неожиданное возвращение «гения зла», а затем столь же внезапное и скорое его сокрушение (в битве при Ватерлоо, 18 июня 1815 года, исход которой, катастрофический для Наполеона, был – говоря словами Лагарпа – «в ту пору совсем невероятен»).

В июне 1815 года Александр I жил в Гейдельберге, куда переехала штаб-квартира союзников. 10 июля он вернулся в повторно занятый союзниками Париж, где оставался до конца сентября. Все эти недели с ним рядом находилась баронесса Варвара Юлия фон Крюденер, взявшая на себя задачу руководить духовной жизнью императора, вести его к «просветлению». Основываясь на цитатах из Священного Писания, прилагаемых к современным событиям, она внушала Александру комплекс милленаристских идей – учение о «новом христианстве» последних времен, которое царь должен нести миру, будучи одним из «избранных», тех, кто призван заключить с Богом «новый христианский союз (завет)»[407]. Сокрушив видимую, материальную силу Наполеона, Александр I хотел, чтобы союзники заявили о «духовной» победе, дарованной им Богом, и именно это духовное торжество – сильнее любых дипломатических договоренностей – и должно было стать основой нового миропорядка, гарантией поддержания устойчивого мира в Европе. Об этом Александр I говорил летом 1815 года в Париже (согласно источнику, близкому к баронессе Крюденер): «Я хочу посредством публичного акта воздать приношение Богу Отцу, Сыну и Святому Духу, которое я обязан Ему принести за Его защиту, и пригласить народы склониться в послушании Евангелию…»[408]

Эту цель и преследовало подписание монархами России, Пруссии и Австрии Акта о Священном союзе, инициатором чего целиком и полностью выступил Александр I. В основе союза лежала религиозная идея «христианского братства» – главного залога для мира и спокойствия в Европе. Ее народы, находящиеся под управлением своих монархов «как отцов семейств», призывались к объединению в единый «народ христианский», коего «Самодержец не иной подлинно есть, как Тот, Кому собственно принадлежит держава, поелику в Нём