Воспоминания о Ф. Гладкове - Берта Яковлевна Брайнина

рабочего класса? Нет, не противоречит. Гладкову, автору «Цемента» и «Энергии», всегда помогала его нежная, мечтательно-романтическая дружба с природой. Он хорошо знал, что человек, лишенный этого чувства, духовно беден и потому не может быть полноценным строителем нового, социалистического мира. Природа растит мечту, окрыляет, воспитывает эстетически и этически.

Один литератор как-то упрекнул Гладкова, что от большой темы «Энергии» он неожиданно пришел к маленькой, частной теме «Березовой рощи».

Гладков ответил:

— Было бы вам известно, что березовые рощи помогали строить не только Днепрогэс, но и все, что мы построили.

Эти слова были сказаны отнюдь не в полемическом пылу. Они — плоды глубокого и страстного убеждения, что эстетическое восприятие природы помогает строить гиганты индустрии, а с ними и новые, социалистические отношения между людьми.

Он любил рассказывать о своей жизни в природе и любил слушать рассказы других.

— Если бы не дружба с природой, сгинул бы я в своей нищей, старозаветной Чернавке. Все светлое, жизненное было связано с природой, даже мать и ее песни. Потому-то я и говорил вам в свое время, что в моих автобиографических повестях нет ничего автобиографичнее пейзажей.

Когда он просил меня рассказать что-либо из ярославского детства, или, как он говорил, из «ярославской биографии», то я знала, что надо говорить о Волге, о столетних липах на бульваре, что тянется от центральной площади до набережной, о березовом Власьевском садике, где праздновалась Красная горка, о Полушкинской сосновой роще на самом крутом, высоком откосе волжского берега. Ему необходимо было знать эти детали, и знать «не просто так», а для того, чтобы ясно представить себе, как природа растит эстетическое и нравственное чувство. Мне известно, что у Федора Васильевича были планы написать «литературно-педагогическую» (его слова) книгу о необходимости с самого раннего возраста воспитывать чувство природы, ибо это чувство укрепляет, развивает, украшает интеллект.

— Чувство природы, — говорит он, — одно из основных звеньев этико-эстетического воспитания, стоит выпасть этому звену — и нравственный мир терпит ущерб, гармония его нарушается. В городских скверах и на бульварах когда-то вывешивались дощечки с надписью: «Берегите природу». Я бы добавил: «Растите, обязательно растите в человеке чувство природы».

Гладков горел, боролся, действовал, в полной мере участвовал в социально-политической, экономической, культурной жизни нашей страны. Он был в первых рядах, на передовых позициях времени. Ничего злободневного, «сегодняшнего» не проходило мимо него. И в то же время он жил вечными темами. Темы природы, любви, смерти не только неразрывны со всем, что он писал, но и со всем, чем он жил.

Он был новым человеком, революционером, иными словами — принадлежал к людям той высокой духовной культуры, когда стираются грани между мгновенным и вечным, между настоящим и тем, что было и что будет.

IV

Гладков всегда проявлял особый интерес к образу женщины-революционерки, не только к ее идейному миру, но и к миру ее чувств, к особенностям ее сердца. Я это знала и потому не удивилась, когда однажды он мне сказал:

— Индийская пословица гласит: «Одни слепы глазами, другие — сердцем». Я бы эту пословицу перефразировал: у кого зрячее сердце, у того и зрячие глаза. Знаете, у кого я подметил удивительно зрячее сердце? У старой гвардии женщин-революционерок. Я хорошо был знаком с Марией Ильиничной, сестрой Ленина, и всегда поражался доброте и широте ее сердца. Это был человек поразительной чуткости. Она угадывала человека сердцем. Как это помогало ей в революционной работе!

Но это явление интернациональное. Таковы были, по словам знавших их людей, и немка Роза Люксембург, и ныне живущая испанка Долорес Ибаррури (с ней я познакомился в 1935 году), и болгарка Цола Драгойчева, о которой я много наслышан. Когда снова поеду в Болгарию, непременно познакомлюсь и побеседую с ней. А знаете, от кого я впервые услышал о Цоле Драгойчевой? От Барбюса. Да, да, от Барбюса. Он рассказал потрясающий эпизод его встречи с болгарской коммунисткой, заключенной тогда в пловдивскую тюрьму. Потрясающее явление! До сих пор не могу забыть, хотя прошло уже более тридцати лет.

Помню, что Гладкова больше всего поразило необыкновенное мужество молодой революционерки. Помню его слова:

— Она была красива, благородна, вопреки всем обстоятельствам...

Вот этот замечательный эпизод, навсегда оставшийся в памяти Гладкова.

На встречу с Барбюсом тюремное начальство вывело Цолу Драгойчеву прямо из карцера. Она вышла на костылях (после очередного избиения) и прислонилась к стене, так как не могла стоять прямо. Но предоставим слово ей самой: «Один — высокий, статный мужчина с густыми темными волосами — настойчиво просит меня сесть. Глаза на его открытом, одухотворенном лице, тембр голоса — все излучает доброжелательство, сочувствие».

Когда «столичный начальник» из министерства юстиции, присутствующий на встрече, оскорбляет заключенную, Барбюс весь краснеет от едва сдерживаемого гнева: «Наверное, гнев и усилие овладеть собой вызывают у него продолжительный сухой кашель, и я только сейчас замечаю болезненный, пергаментно-бледный цвет его лица, сутулые плечи, худые кисти рук. Но это не оставляет ощущения его слабости. Наоборот: величественная осанка, густой бас, горящие глаза, упавший на лоб, как орлиное крыло, темный чуб — все производит впечатление силы, твердости, и столичный начальник, видимо, хорошо это чувствует».

Смертники пловдивской тюрьмы ничего не знали об отмене смертного приговора, и только от Анри Барбюса Цола Драгойчева узнает об этом.

«Настала моя очередь изумиться. Приговор отменен? Может, я не так поняла?

Нет, Анри Барбюс повторяет все снова, добавляя, что под амнистию попали все, кто проходил по Апрельскому процессу и был осужден на смерть, что приговор им всем заменен пожизненным заключением. Но он смущен: почему от него и только сейчас я узнаю об этом?»

Начальник тюрьмы явно хочет скрыть от Барбюса правду, но вместе с тем не может избежать прямого ответа:

«— Да, заключенная права до некоторой степени, амнистия еще не оглашена, — досадный недосмотр, но это вопрос дней. А что касается особого режима, управа вынуждена держать «смертников» в одиночках и в более суровых условиях только из-за нехватки места.

— Вы хотите сказать, — замечает Барбюс, — что тюрьма переполнена? Но в Софии нас уверяли, что после амнистии тюрьмы в стране почти пусты. Это что, еще одно недоразумение?

Далее разговор превращается в настоящую пытку для столичного начальника и начальника тюрьмы. Встреча, о которой просил француз,