Иван Дроздов - Разведенные мосты

— Пойдём.

На двери, обитой коричневой кожей, надпись: «Начальник авиашколы А. П. Фёдоров». Майор сказал Пряхину: «Жди тут», а сам вошёл в кабинет. И находился там долго. А когда вышел, не взглянул на курсанта, а лишь кивнул ему:

— Заходи.

Пряхин вошёл, стоял у двери ни жив ни мёртв. Чувствовал, как холодеют пальцы, становятся ватными ноги. Комбриг говорил по телефону, а сам с любопытством разглядывал курсанта. И глаза его ничего не выражали. И он вообще, казалось, не придавал никакого значения факту существования Пряхина.

Комбригу было лет сорок пять. В тёмных густых волосах светились первые ласточки седины. Гимнастёрка на нём дымчатого цвета, на груди орден Красной Звезды и два ордена Красного Знамени. Он был в Испании, сбил шесть фашистских самолётов, а ещё раньше, во время Первой мировой войны, летал на французских «Фарманах». Обо всём этом курсантам рассказывал комиссар эскадрильи.

Но вот комбриг положил телефонную трубку и продолжал молча и без всякого зла смотреть на курсанта.

— Тебя как зовут? — спросил комбриг.

— Владимиром.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Вона-а… Поди ведь, прибавил себе два года.

— Прибавил, — глухо пробубнил Пряхин. И склонил на грудь голову. — На завод не брали.

— Ну-да, там берут с четырнадцати. Ты и сказал…

— Да, товарищ комбриг, сказал.

— А родители твои…

— Отец помер, а у мамы и без меня шестеро. В деревне голод…

— М-да-а… Голод. Тут уж не до учёбы.

Комбриг вышел из-за стола и подошёл к окну, стоял спиной к Пряхину. И руки сложил сзади, пальцы в одном кулаке сжал.

Вдруг повернулся, спросил:

— Как же ты экзамены сдавал?

Пряхин пришёл в себя, осмелел чуток.

— Книг много читал, все слова запомнил…

— Ну, так уж и все?

— Почитай, все! Сочинение написал на хорошо, а как математику сдавать — не знал. Тут меня армянин выручил: ты, говорит, за меня сочинение напиши, я за тебя — математику сдам.

Комбриг и на этот раз не рассердился, а снова повернулся к окну. И, не поворачиваясь, спросил:

— А сейчас-то как учишься?

— Ребята помогают… Миша Воронцов, Павлик Пивень и Саша Кондратенко. Вечерами весь курс математики прошёл.

С трепетом ожидал решения своей судьбы. А в голове теснились мысли: «Надо же было угодить в этот проклятый столбик!»

Комбриг не спеша закрыл папку с личным делом Пряхина. Долго и туго завязывал тесёмки. Затем поднялся. Подошёл к парню. Тронул за плечо, тихо и будто бы не своим голосом, проговорил:

— Иди, Володя, учись дальше. На таких-то, как ты… Россия-матушка стоит.

Легонько толкнул Пряхина к выходу. И потом долго стоял комбриг посреди кабинета. Вспоминал он свою так быстро пролетевшую молодость. Отошли в прошлое испанские бои, а картины воздушных схваток рисуются, как живые. Вот эскадрилья франкистов валится из-за тучи на его одинокий краснозвёздный ястребок.

— «Иван, Иван, — кричат по радио, — мы немного будем тебя убивайт!» — «Ах, вы, сатанинское отродье! Убивайт захотели!»

Круто идёт в набор высоты и камнем несётся на головной самолёт врага. Пулемётная очередь!.. Получай подарочек от Ивана! И тут же атака на второй, третий…

Развеял по небу он один тогда эскадрилью самолётов. А всё потому, что дерзок, что смел он был до безрассудства. И этот вот курсантик… Какой-то дерзкой и неистребимой силой повеяло на старого бойца от этого битого-битого судьбой, но не забитого русского паренька».

Так поступил комбриг Фёдоров. Это был жест боевого лётчика, воинского начальника, поступок высокого смысла и благородства, подлинно интеллигентский поступок.

Много я в своей жизни встречал интеллигентных людей, но встречались и такие люди, которые по образу жизни и характеру своей деятельности вроде бы и интеллигенты, а поступки совершают дурные и даже безобразные. Вот они-то и составляют ту часть интеллигенции, о которой говорят: «Русская интеллигенция всегда предаёт свой народ». И поскольку такое мнение часто повторяется, стало расхожим, мне бы хотелось рассказать ту правду о русской интеллигенции, которую я наблюдал в жизни, среди которой я жил. И слава Богу, что я могу сказать: огульное обвинение русской интеллигенции в предательстве своего народа несправедливо, — и, более того, является злонамеренной клеветой, родившейся в стане наших извечных недоброжелателей.

Заглянем вовнутрь механизма, который изготовляет людское мнение. Вскоре после смерти Сталина я был направлен в Румынию к новому месту службы и некоторое время жил в Бухаресте. Ходил по улицам, изучал город, о котором говорили, что он похож на Париж. Зашёл в большой универсальный магазин и услышал там русскую речь. Говорили с каким-то местечковым еврейским акцентом, и говорили громко, крикливо — так, будто в магазине, кроме наших русских людей, никого не было. И бегали от прилавка к прилавку, суетились, будто что-то случилось и люди испугались. Я стоял возле прилавка с группой англичан-туристов. Я недавно учился в академии, усиленно изучал там английский язык и кое-что мог понять из разговора туристов. Они возмущались русскими, называли их дикарями, а то и свиньями. Я был оскорблён в своих патриотических чувствах и пошёл к группе людей, которая так шумела. И тут не увидел и одного русского лица. Это были чернявые кудрявые люди с типично еврейскими или армянскими носами. Подошёл к одному пожилому мужчине:

— Вы русские?

— А вы что, не видите? Мы туристы из Одессы.

— Но зачем же так шуметь?

— А вы что, полицейский или кто?

— Я не полицейский, а как вы можете заметить, русский офицер, капитан авиации.

— Хорошо, вы тогда идите к своей авиации, а мы будем кое-что покупать.

— Но я тоже русский и мне совестно.

— Что совестно? Что вы такое говорите?.. Ему совестно! А что мы такого делаем? Нам уже и нельзя купить подарок и повезти домой?..

Мужчина так раскричался, так закипел… Я махнул рукой и направился к выходу. Проходя мимо англичан, сказал им:

— Они никакие не русские. Они только говорят по-русски.

Впрочем, кажется, я не убедил жителя Альбиона; он вернётся к себе на Родину и будет до конца жизни рассказывать детям, а затем и внукам своим о русских, которые не умеют себя вести в общественных местах.

Тут в нашем городе я был свидетелем одного характерного эпизода. В Эрмитаже увидел группу туристов из соседней Финляндии, долго стоявшую у картины Малевича «Чёрный квадрат». Пояснения давал сам директор музея. Он назвал полотно художника великим творением, или гениальным, или как-то в этом роде. Тогда один финн ему сказал: